— То есть?
— Никогда. Понимаете?
— Понимаю. Я должен вызвать его на дуэль?
— На дуэль? — поднял брови надзиратель. — Хм… Интересная мысль. Такое мне не пришло в голову, а ведь это, пожалуй, трезвое предложение. К сожалению, эта ваша замечательная идея практически неосуществима. Тем более, что исход дуэли трудно предсказать. Гораздо проще вам будет просто убить его.
— Вот как…
— Кажется, вы не готовы делом доказать свою непричастность? Что-то такое мне послышалось в вашем тоне… Пожалуй, я передам это письмо господину надзирателю и…
— Нет, что вы господин начальник! — воскликнул узник, собираясь, кажется, снова рухнуть на колени. — Вы что-то не так услышали. Конечно же я согласен.
— Да?.. Ну что ж… Это уже речь не мальчика, но мужа. Я не сомневался в вашей честности, господин узник, в вашей готовности встать на путь исправления, повернуть несправедливо сложившееся о вас отрицательное мнение к полюсу прямо противоположному.
— Да, я готов.
— Прекрасно, прекрасно. Значит, завтра. Завтра вечером пожарник будет здесь, в вашей камере. Уж я найду способ доставить его сюда, у меня уже есть план.
— Не сомневаюсь в вашей мудрости, господин начальник тюрьмы.
— Я тоже, — кивнул надзиратель. — Ну что ж, могу сказать, что я доволен результатом нашей беседы, господин узник. Вы оправдали доверие, которое я питал к вам исподволь, предчувствуя в вас человека честного, преданного, готового отстаивать истину и свою невиновность.
— И вы не ошиблись, господин надзи… господин начальник тюрьмы.
— Угу, угу… — лицо начальник тюрьмы немного окислилось от оговорки узника, но довольство от результата беседы помогло преодолеть мгновение недовольства. — Ну что ж, прощайте, господин узник, а вернее — до завтра.
Надзиратель решительно повернулся, не дожидаясь ответа узника, и быстро покинул камеру. Кажется, ему уже становилось дурно от царившей в этом тесном помещении затхлой и смрадной духоты.
— Простите, господин начальник, ещё один вопрос напоследок, — спохватился узник, когда дверь уже почти захлопнулась. — Скажите, умоляю, идёт ли на улице дождь?
— Да-да, письмо пока побудет у меня, до завтра, — отвечал из-за двери начальник, не расслышавший, видимо, вопроса.
Лязгнул засов. В наступившей грохочущей тишине узник растерянно оглядел свою камеру, словно ждал от неё ответов на вопросы «Что же делать?» и «Зачем это всё?».
Усевшись на лежак, он по своей привычке окунулся лицом в давно не мытое тепло подставленных ладоней, простонал:
— О боже, боже, за что ты наказываешь меня? Или я мало наказан? Да, я преступник, но разве недостаточно тебе того, что я уже отбываю наказание по делом своим? Чего ещё ты взыскуешь? В какую бездну ты хочешь низвести меня и есть ли бездны ещё более глубокие, чем та, в которой стенаю я сейчас?
Он хотел было улечься на топчан, но засов лязгнул снова. На пороге камеры стоял сын надзирателя.
— Ну что, узник, что тебе сказал господин начальник тюрьмы? — спросил подросток, принимая вид совсем уж взрослый и серьёзный.
— Вам лучше не знать об этом, господин сын надзирателя, — отвечал узник с горечью.
— Да я всё равно знаю, — возразил мальчик. — Отец хочет, чтобы ты пристукнул пожарника.
— О боже, боже!
— Бежать тебе надо, узник.
Заключённый выпрямился, отнял ладони от лица и с ужасом уставился на юного собеседника.
— Бежать? — выдохнул он. — Откуда? Куда?
— Отсюда. В другую тюрьму, — был ответ. — В этой тебя надзиратель убьёт рано или поздно. Не ты первый.
— Но как? В другой тюрьме меня никто не ждёт.
— Ещё как ждут, — уверил сын надзирателя. — Беги хоть в Дальнюю, что за Выселками, хоть в ближнюю, что на улице Копателей — везде тебя примут с распростёртыми объятиями. Узники везде нужны.
— Не подавайте пустых надежд, юноша, умоляю, — скорбно произнёс узник.
— И совсем они не пустые, — возразил сын надзирателя. — Я разговаривал с надзирателем Ближней, он мой дядька. Да я, говорит он, вашего узника хоть сейчас готов принять и обеспечить ему камеру в лучшем виде. Так что сегодня и побежишь.
— Сегодня!
— Ну да, а чего ждать-то. В Ближней тебе нормально будет; дядька у меня что надо.
— Сегодня я не могу, у меня есть одно дело.
— Это ты про сеструху, что ли? — покривился мальчик. — Да ну, ерунда. Быстренько изнасилуешь её, и дёру. Тем более, если останешься, отец убьёт тебя, слово даю. А так — представь, какая у него рожа будет, у проклятого, когда ты сеструху попортишь и ноги сделаешь, вот умора! — и мальчишка рассмеялся.
— Но это будет бесчестно, — упорствовал узник. — Не в моих правилах избегать наказания за преступление. К тому же я причиню девушке психологическую травму, я как бы стану отцом будущего ребёнка госпожи дочери надзирателя. Не могу же я тут же и бежать — это не по-человечески.
— Да тебе не всё равно? — усмехнулся сын надзирателя.
— Я порядочный человек.
— Ну, как знаешь. Я тебя предупредил. Ладно, тогда — завтра. Если доживёшь.
— Завтра? Завтра — пожалуй. Хотя…
— Пожарника тебе убивать совсем не обязательно, — продемонстрировал мальчик свою осведомлённость.
— Но я обещал, — пожал плечами узник. — А кроме того, письмо, которое…
Мальчишка снова усмехнулся и с развязной деловитостью достал из кармана мятый листок.
— Вот это, что ли?
— Как? — воскликнул узник. — Откуда?
— От верблюда.
— Но ведь господин надзиратель при мне, минуту назад, зачитывал строки из этого письма!
— Да ничего подобного. Просто он его наизусть знает, а бумажка у него была из моей школьной тетради, с этим дурацким сочинением, за которое училка влупила мне пару. Дура дурная. Так что он только вид делал, что читает. Я это письмо у него ещё давеча стибрил.
— Я в растерянности… — промолвил узник. Он и в самом деле был, кажется, подавлен.
— В общем, на завтра готовься к побегу, — подытожил сын надзирателя.
— А может быть, послезавтра? Ничего, если послезавтра? Хотя… совесть моя говорит, что…
— Совести твоей лучше заткнуться, — оборвал сын надзирателя. — Так что засунь ей в рот кляп, чтобы не курлыкала. А насчёт того, что послезавтра… Ну, смотри, тебе жить. Или не жить, — мальчишка рассмеялся собственному каламбуру. — Моё дело маленькое, — сказал он потом мрачно, — я предложил, ты обдумал. Так что давай, счастливо оставаться покуда.
Махнув рукой, он вышел из камеры и по всем правилам закрыл дверь.
Узник, внезапно вспомнив, вскочил, подбежал к двери, принялся бить в неё кулаками.
Дверь снова приоткрылась, в узкий проём заглянул сын надзирателя.
— Ну, чего, надумал, что ли? — спросил он.
— Скажите, молодой человек, — звонким шёпотом произнёс узник, — прошу вас, скажите, какая погода на улице? Идёт ли дождь?
— Не в курсе, — бросил сын надзирателя и захлопнул дверь.
Узник вернулся на топчан, тяжело уселся, будто усталый крестьянин, вернувшийся с пахоты, на которой трудился весь день, прошагав в общей сложности два десятка миль по рыхлой земле.
— Что же делать мне? — шептали его губы. — Что же делать-то, господи? Или что мне не делать? Бездна, алчущая бездна разинула пасть свою под моими ногами, ждёт пожрать мою душу. Как верно подмечено: один поступок неизбежно влечёт за собой другой, преступник всегда возвращается на место преступления, кто единожды нарушил закон, нарушит его ещё раз, рано или поздно. И я в ловушке, я как щепка, несомая бурным потоком — всё решено, предрешено, предопределено, предсказано. И ничего не значат ни сила моя, ни воля, ни сила воли, ни воля силы. Что же делать мне?.. — Он замолчал на минуту, словно собираясь с духом и продолжал уже в голос: — Что делать?.. Бороться! Конечно же бороться. Почему я так раскис? Ведь я волевой, сильный, умный, хитрый человек. Как попал я в плен этих низких, подлых, безжалостных людей? Почему я позволяю им управлять мною, как последней пешкой в заведомо проигранной партии? Я стократ порядочней, лучше, умней, добрей, справедливей их, так почему же я позволяю себе идти у них на поводу? Не грех ли это? Не больший ли среди грехов? Не самое ли настоящее преступление?