— Спасибо, господин начальник тюрьмы!
— Можно было сказать просто: спасибо, шеф. Сейчас имел место как раз один из таких моментов — помните, я говорил вам? — которые вы должны научиться чувствовать.
— Я научусь, — порывисто ответил узник. — Я обязательно научусь!
— Постарайтесь, — кивнул начальник тюрьмы. — Это немало поспособствует вашему продвижению по службе. Кстати, а где ваш фон Лидовиц? — вдруг как бы между делом спросил он.
— Мой фон Лидовиц? — не понял надзиратель.
— «Размышления о пустоте» я имею в виду, — улыбнулся начальник тюрьмы. — Книжка такая у вас была, помните?
— Ах, это… — надзиратель подошёл к лежаку, поднял томик, который использовал вместо подушки, протянул начальнику тюрьмы.
Тот взял книгу, с задумчивой улыбкой полистал, долго и сосредоточенно разглядывал страницы пустоты, словно читал или прислушивался к немым и незримым строкам. Потом вдруг одним быстрым движением переломил книгу пополам, дёрнул, с треском разрывая корешок. Надзиратель охнул, выпучил глаза на происходящее и почему-то задрожал — то ли в жутком страхе от свершившегося у него на глазах святотатства, то ли в предчувствии того, что следующей в очереди на разрыв будет его душа.
Начальник тюрьмы меж тем быстро и уверенно разодрал книгу на несколько тетрадок и отдельных листов, скомкал, сложил их кучкой на полу, присел, достал из кармана спички. Фыркнула и пыхнула серой одна. Занялся от жёлтого пламени верхний скомканный листок. Поначалу неуверенный, огонёк быстро оживился, метнулся, заплясал, пожирая строки, сжигая мысли, превращая их в серые и синеватые завихрения удушливо-острого дыма. Узник отметил для себя, что горящие мысли великого философа воняют ничуть не лучше любого брошенного в огонь бульварного романчика. «Вот она, тщета мысли человеческой!» — подумал он.
Книга горела долго и дымно. Затхлый коридор не мог втянуть в себя через открытую дверь весь чад, поэтому надзиратель и начальник тюрьмы заливисто кашляли, зажимали рот и взмахами рук пытались хоть как-то разогнать повисшие в тусклом воздухе камеры едкие останки мыслей великого философа.
Через несколько минут на полу оставалась лишь кучка чёрных, пожухлых и свернувшихся трупов, которые ещё тлели, испуская зловоние, и которые начальник тюрьмы двумя уверенными движениями ноги растоптал, превращая в лепёшку пепла.
— Вот же странно, — улыбнулся он, затоптав последнее слабое дыхание огня. — Казалось бы, пустота, а пепел — оставляет. Ну какой пепел от пустоты, скажите на милость? А вот поди ж ты… Странно и грустно, — поник он взглядом. — Никогда не сжигайте пустоту, господин надзиратель.
— Да, — кивнул бывший узник. — Да, вы правы, это очень печально.
— Грустно, — продолжал начальник тюрьмы, словно не слыша. — С каждой сожжённой книгой что-то уходит из этого мира, что-то он теряет — незаметное, быть может, но оттого не менее важное. Так же и с каждым человеком, покидающим сей бренный мир… Да, грустно. Ведь с этого момента в нашей жизни уже никогда не будет чего-то — чего-то, может быть, важного, красивого, очень нужного, но нелепой игрой судьбы обращённого в пепел. Мы лишились его, оно невозвратно утрачено, а нам и невдомёк.
— Какие грустные вещи вы говорите, господин начальник тюрьмы! — воскликнул надзиратель. — У меня мороз по коже.
— Надеюсь, это был не последний экземпляр великой книги.
— Да, — кивнул надзиратель. И неуверенно вопросил: — Но… но я не понимаю, зачем вы… Зачем?
Начальник тюрьмы словно не слышал его робкого вопроса. Он смотрел на кучку пепла, ворошил его носком ботинка и сосредоточенно думал о чём-то своём.
— Знаете, — произнёс он через минуту, — знаете, господин надзиратель, в одну из наших долгих бесед профессор сказал мне: если когда-нибудь, юный друг, вы захотите сжечь мою книгу, не отказывайте себе в удовольствии. А вы непременно захотите, потому что пустота противна природе этого мира, она всегда стремится быть заполненной — как детская память, торопливо вбирающая в себя любое малозначительное происшествие, как девственное лоно, жаждущее наполнения мужским жизнетворным соком, как хладная камера, тоскующая по своему узнику…
Начальник тюрьмы быстрым движением отёр набежавшую слезу и хотел было продолжать, но тут зашуршал и заскрипел между камнями стен песок времени. Потом явился ещё один странный звук: словно кто–то ступал по этому песку и бубнил себе под нос то ли песню, то ли молитву. И ещё — шорох, будто следом за неизвестным путником ползли десяток–другой самых разных змей. А за змеями два человека катили бочку, наполненную камнями. Видимо, этот последний звук — бочки — возник, когда стена за спиной явившегося ангела сомкнулась, как смыкается вода вслед за телом человека, выбравшегося на берег.
Узник с удивлением посмотрел на пришедшего — он совершенно не видел причин для появления ангела. Меж тем как начальник тюрьмы только улыбнулся и приветливо кивнул посланцу божьему.
Ангел постоял, озирая ползающие по камере дымные нити и завихрения, кашлянул и посмотрел в лицо надзирателю. Во взгляде его не было удивления и не было узнавания, будто форменная одежда настолько изменила узника, что узнать его в надзирателе стало решительно невозможно.
— Что-то не так? — растерянно спросил надзиратель.
— Не знаю, — пожал плечами ангел.
— Но зачем ты здесь?
— Я видел огонь. А пожарного ты убил.
— Так ты теперь и пожарный?
— Я — всё. Я хранитель. Я храню.
— Меня?! — воскликнул узник, сражённый вдруг пониманием всех недопонятых причин и следствий.
Ангел не ответил. Он направился в угол, взял стоящие за унитазом веник и совок, вернулся, присел и принялся аккуратно собирать фон Лидовица. Некогда белые, но теперь грязновато-серые концы пропылённых крыльев подметали пол за его спиной. Узнику смутно вспомнилась какая-то то ли сказка, то ли история про мальчика, охотившегося за пером гордого орла. Что-то там было в конце, какая-то грусть…
— Что ты делаешь? — прошептал он, растерянно наблюдая за действиями ангела.
— Сто семнадцатый, — произнёс ангел.
— Предоставьте мёртвым самим хоронить своих мертвецов, — сказал начальник тюрьмы, — странно поглядывая на ангела и не переставая улыбаться.
— Это уже сто семнадцатый экземпляр за год, — продолжал ангел, никак не реагируя на слова начальника. — Простая арифметика показывает, что примерно раз в три дня где-то сжигают фон Лидовица. Как думаешь, почему? — поднял он глаза на узника.
— Пустота? — неуверенно отозвался узник.
— Пустота… — задумчиво повторил ангел, выпрямляясь и словно пробуя слово на вкус. Потом покачал головой и отнёс веник на место, взялся за совок с кучкой пепла. Рассеянно взглянул на узника. По виду его можно было догадаться, что предположение было неверным.
«А когда госпожа дочь надзирателя сожгла портрет дамы, он не пришёл собрать пепел», — отвлечённо подумал надзиратель.
— Невозможно сжечь пустоту, — сказал ангел. — Как невозможно примирить будущее с прошлым.
Аккуратно неся совок с пеплом, он уже направился к стене, когда начальник тюрьмы взмахнул рукой.
— Одну минуту, господин ангел, — улыбнулся он. — У нас тут небольшая неувязочка.
Ангел остановился, повернулся, вопросительно глядя на начальника.
Начальник тюрьмы поблагодарил его кивком и обратился к новоиспечённому надзирателю:
— Помните, я обещал вам муху, господин надзиратель? Вот и ваша муха, получите, как говорится, распишитесь, — и он улыбнулся широкой довольной улыбкой.
— Муха? Где? — опешил от неожиданности узник.
— Да вот же она, — начальник тюрьмы с улыбкой кивнул на ангела. — Можете делать с ней что хотите. Но рекомендую прежде всего оторвать ей крылышки. Чтобы не улетела, хе-хе-хе.