— Давно уже сижу, — тихо отвечал он, кашлянув.
— Как разговариваешь с надзирателем, скотина! — вспыхнул тюремщик. — А ну, представься как положено!
Узник с готовностью подскочил и вытянулся во фрунт.
— Узник номер восемь, срок заключения пожизненный, осуществляю послеобеденный отдых, — отрапортовал он.
— Ну что, скотина, накляузничал, да? — прищурился надзиратель снизу вверх, поскольку он был заметно ниже узника ростом — на полголовы, наверное. — Нажаловался, значит, на меня господину начальнику тюрьмы?
— Осуществил законное право всякого заключённого, — отвечал узник, не меняя торжественности голоса.
— Ну-ну… И чего ты добиваешься? А? Ты думаешь, господин начальник накажет меня? Думаешь, снимет меня с должности? Или, может быть, ты думаешь, меня самого посадят? — Он саркастически рассмеялся и продолжал: — Да господин начальник — мой лучший друг, чтобы ты знал, понятно? А? Съел?
— Коррупция? — в голосе узника прозвучало отчаяние.
— Чего?
— Рука руку моет?
— Знаешь, что мне сказал господин начальник тюрьмы? — усмехнулся тюремщик. — Он улыбнулся, похлопал меня по плечу и сказал: до чего же глуп этот узник, не так ли, господин надзиратель? И где только берут таких глупых узников, сказал он. Вот в моё время, когда я был ещё надзирателем, как вы сейчас, узники были совсем другие — это были настоящие узники. И уж если давали человеку пожизненный срок, то он с честью отсиживал его и дурацких записок начальнику тюрьмы, анонимок и кляуз не писал…
Надзиратель торжествующе посмотрел на узника, а потом, моментально сменив торжество во взгляде на строгость, спросил:
— Что же ты, сволочь трусливая, даже имени своего не поставил, не подписал свою мерзкую кляузу? Испугался?
— Я подписал!
— Ха-ха! Подписал, говоришь? А как подписал?
— Узник.
— Каков молодец, а! Надо же, какой молодец! Герой! Узник… И как же, по-твоему, господин начальник должен был догадаться, что́ это за узник?
— Простите, я не подумал, — стушевался узник.
— То-то и оно, — с горечью покачал головой тюремщик.
— Я напишу новое письмо.
— Новое? — надзиратель неожиданно ударил заключённого дубинкой в бок. — Новое?! Ах ты скотина! — удары посыпались один за другим. — А господин начальник тюрьмы будет тратить своё драгоценное время на твои каракули!.. Будь ты проклят, мерзавец, скотина!.. И где вас только берут, таких узников!.. Хоть бы один нормальный… Хоть бы один…
Узник склонялся под ударами всё ниже, прикрывая голову руками, пока, наконец, не упал. Его падение не остановило надзирателя (да и редко наше падение останавливает наших противников, оно скорей вызывает ещё большую ярость — чем ниже падение, тем выше ярость) и он продолжал наносить удары, а потом перешёл на пинки, произнося после каждого «Ссскотина!» Избиение продолжалось до тех пор, пока у надзирателя хватало дыхания, пока яростная одышка не испугала его самого, промаячив пред мысленным взором апоплексическим ударом.
Отвлечённые, один своей одышкой, другой — вспышками боли, они и не услышали ни шороха, ни скрипа, ни тихих шагов. Тюремщик ещё наносил удары ногами, хотя уже и не такие полновесные, так что ангелу пришлось подождать — он со скучающим видом присел на топчан и от нечего делать взял в руки фон Лидовица, принялся перелистывать. Попробовал читать, но только усмехнулся над мыслями знаменитого философа (видел бы эту усмешку господин фон Лидовиц!) и небрежно отбросил книгу. Потом откинулся к стене и, кажется, задремал. Вид у него и в самом деле был утомлённый.
— Всё, — простонал узник. — Умер! Умер.
— Что? — прохрипел надзиратель. — Умер, скотина? А кто тебе позволил? Умер? — пинок. — Умер?! — пинок.
Узник затих и больше не шевелился. Он даже не стонал от последних, уже усталых и слабых ударов. Надзиратель наконец спохватился — на миг замерев, он упал перед лежащим на колени и принялся теребить его за плечо. Потом, убедившись, что узник никак не реагирует, взялся ласково гладить его по голове, испуганно приговаривая:
— Эй, узник… Узник, не умирай… Умер, что ли? Ах ты, будь ты неладен, неужели умер?! Что же делать-то? Как же я теперь? Узник, родной, слышишь?
Ангел вернулся из дрёмы, поморгал глазами и уже с оживлённым интересом посмотрел на узника. Затем поднялся, подошёл к телу и принялся щупать пульс.
— Что? — с надеждой обратился к нему надзиратель. — Ну? Что? Скажи. Умер, да?
Ангел вздохнул и вернулся на топчан.
— А-а, жив, — улыбнулся надзиратель. — Жив, да?
Он с наслаждением ударил узника кулаком в бок в наказание за пережитый испуг. — Жив, скотина! Жив, подлец! Убил бы дрянь такую.
Наконец, совсем запыхавшись и едва переводя дыхание, он поднялся с колен, отёр со лба пот. Взглянул на часы и произнёс:
— Ух ты, как летит время, когда занят делом!
Бросив взгляд на узника и ещё раз небрежно пнув его, он кивнул ангелу и вышел, с гулким ударом захлопнув за собой дверь камеры и навесив засов.
Несколько минут узник лежал не шевелясь. Потом поднял голову, огляделся, словно видел камеру впервые, и медленно принял сидячее положение. Взгляд его был бессмыслен и вопросителен, будто он только что проснулся или вышел из комы. Заметив ангела, он простонал:
— Ушёл… Однажды он меня всё-таки убьёт. Тогда моё заключение станет не пожизненным, но ему, кажется, нет до этого никакого дела, для него главное — собственное удовольствие. Не могу его в этом винить, конечно, ибо все мы живём ради одного — ради собственного удовольствия, но всё-таки должна же быть у человека какая-то граница, вернее говоря, понимание этой границы и того, что переступать её не следует даже в крайнем случае… А вот интересно, если он убьёт меня, то каким бюрократическим оборотом меня вычеркнут из списка живых, как ты думаешь? Ведь не смогут же они написать: по окончании пожизненного срока. Не смогут. В связи с безвременной кончиной? Но какая же она безвременная, когда я мог бы ещё жить да жить — в запасе у меня была ещё куча времени. Не-ет, тут у них будет немалая заминка, и уж вряд ли они смогут выгородить надзирателя, представить дело так, будто это только мой скверный характер и преступная натура довели меня до могилы. Как бы мне сделать так, чтобы ему было плохо, этому мерзавцу? Так хочется умереть, пока он меня бьёт, — уж тогда-то ему точно не отвертеться, уж в таком-то случае ему наверняка придётся не сладко: убийство, как-никак. Но организм у меня до омерзения крепок, видать — не поддаётся, хотя и силён этот надзиратель, что твой медведь и кулаки у него пудовые, а ярости хватит на четверых. Эх!..
Выдав эту медленную, с передышками и сглатыванием крови из разбитых губ, тираду, он несколько раз сплюнул на пол тягучим и красным, кое-как поднялся, дошёл до лежака и уселся рядом с ангелом, припав спиной к стене.
— Скажи, ангел, на улице идёт дождь? — спросил через минуту, с шумом переводя дыхание.
— Не знаю, я не хожу по улице, — равнодушно отозвался ангел.
— Никто не знает, — сокрушённо покачал головой узник. — Никто не знает такой элементарной вещи… Слушай, а почему ты не уходишь? — спохватившись, произнёс он настороженно. — Чего ты ждёшь? Я что, должен умереть, да?
— Устал я, — ответил ангел, смежая очи.
— А-а, понимаю. Понимаю. Ну, отдохни, отдохни. Здесь хорошо — тихо, спокойно, не суетно. Воняет, правда, но к этому быстро привыкаешь. Конечно, таскать покойников туда-сюда, по божьим судам, по раям-адам — это тебе не крестиком вышивать. Отдохни, конечно. А хочешь, так ляг, вздремни.
— Устал я, — повторил ангел, словно не слыша узника.
— Ну да, это я понимаю. Это бывает. Иногда кажется: всё, никаких больше сил нет, вот забился бы в угол сейчас, лёг бы там и издох, как собака. А надо идти, опять надо идти и получать новые зуботычины от судьбы.