— Почём тебе знать.
— Ну… все мы из одного теста же. Скажи, а как ты приходишь сюда?
— Не тщись понять то, что тебе непоумно.
— Как? — оживился узник. — Непоумно?.. Интересно… Вот бы мне такие крылья, как у тебя.
— И что бы ты делал?
— Улетел бы.
— Уйти хочешь? Так пойдём со мной.
— Куда? — испугался узник. — Не-ет, я уж лучше тут, в ад мне ещё рано. И здесь, конечно, не рай, но всё же и не ад.
— Тогда зачем тебе крылья, если это не ад? Здесь они тебе не нужны.
— И то верно, пожалуй, — согласился узник. — А у тебя они когда выросли? Когда ангелом стал, наверное?
— Всегда были, — ангел по-прежнему не открывал глаз, и лицо его не выражало ничего, будто это не он участвовал в разговоре, или разговор совершенно не занимал его. А быть может, он просто наперёд знал, что будет сказано и не сказано.
— Так ты уже родился ангелом, что ли? — любопытствовал узник.
— Нет. Ангельствую я недавно совсем.
— Ну а крылья-то откуда? Бог приладил?
— Оттуда же, откуда и у тебя.
— У меня? — поднял брови узник. — Ты о чём, ангел? У меня нет крыльев.
— Это потому что твои обломали — родители, может, или кто другой, или судьба. Или болел, может чем таким. А мои — уцелели, будь они неладны.
— И у меня были? Крылья?
— Как у всех. Ведь даже у навозной мухи есть крылья, пока злой мальчик не оторвёт их. И если мухе навозной дарован полёт, то человеку сам бог велел. И крылья твои были чисты и прозрачны.
— Не говори так, а то я заплачу, — поморщился узник. — Или с ума сойду… Нет, нет, не было у меня крыльев, никогда не было, никогда! Врёшь ты всё!
— Вру.
— И у надзирателя были?
— И у него.
Узник рассмеялся, представив себе надзирателя ангелом с крыльями и дубинкой. Получилось в самом деле смешно. Ангел и бровью не повёл.
— Да, — сказал узник, отсмеявшись, — вот уж не думал никогда, что стану узником.
— Я тоже.
— Что — тоже?
— Не думал, что стану узником.
— Ну, ты хотя бы ангел.
Наступило долгое молчание. Потом ангел:
— Устал я… Хочешь выпить?
— Да! — оживился узник, сплёвывая на пол порцию красного. — Да, чертовски хочу! Кажется, это единственное, чего я всё время хочу. Как ты узнал?
Ангел достал откуда-то из-под своих длинных одеяний плоскую серебристую фляжку, открутил пробку. Запахло бренди. Он протянул фляжку узнику.
№3
На тумбочке громоздились последствия ужина, руины, оставленные голодом — пустая кастрюля со следами гороха на стенках, тарелка с ложкой, на которых выбито было лаконичное «№8», кружка с недопитым чаем.
Узник ещё не отошёл, кажется, от выпитого. Во всяком случае, на губы его иногда взбегала неожиданная бессмысленная улыбка, временами он нетвёрдо и широко поводил рукой, следуя окольными путями нетрезвых мыслей, или вдруг неуместно смеялся.
Человек, стоявший посреди камеры смотрел на него то ли удивлённо, то ли с жалостью. Человек был одет в китель начальника тюрьмы, с майорскими нашивками на погонах, в фуражке с высоким околышем и броской кокардой. Стоял он важно и как бы неторопливо (если стоять можно неторопливо), солидно сложив руки за спиной и покачиваясь с пятки на носок. Это был надзиратель. Это действительно был надзиратель, никакой ошибки тут не было. Но он был преисполнен достоинства, соответствующего погонам. Меж пальцев его белел исписанный листок — письмо узника.
За полузакрытой дверью замер сын надзирателя, сгорая от любопытства в ожидании разговора.
— Я получил ваше письмо, господин узник, — нарушил наконец молчание надзиратель в кителе начальника тюрьмы.
— Да, господин надзира… простите — господин начальник тюрьмы.
Надзиратель милостиво улыбнулся и небрежно кивнул, давая понять, что не придаёт значения невольной оговорке.
— Должен сказать, письмо огорчило меня, — продолжал он. — Нет-нет, оно написано прекрасным слогом, выдержано в нейтрально-вежливом стиле, но… но факты, которые вы излагаете в этом своём послании, столь вопиющи, что я даже не сразу понял, к какой тюрьме они относятся, я буквально не мог поверить, что вы пишете о вверенном мне учреждении и какое-то время находился в прострации.
— Уверяю вас, господин надзи… господин начальник, что… — неуверенно промолвил узник, но начальник тюрьмы, кажется, не был расположен немедленно выслушать его жалкие оправдания.
— Мне бы не хотелось думать, господин узник, — заговорил он, — что описанные вами… э-э… события являются всего лишь гнусной инсинуацией, выдумкой, домыслом, призванным опорочить наше скромное учреждение и…
— Нет! О, нет! — горячо воскликнул узник, с трудом ворочая непослушным языком.
Надзиратель и на этот возглас не обратил никакого внимания и продолжал:
— … и лично господина надзирателя, но невероятность описанного вами убеждает меня в том, что либо, господин узник, вы законченный лжец, во что я не хотел бы верить, и всё ещё не готовы встать на путь исправления, либо вы, простите, просто сошли с ума.
— Уверяю вас, господин начальник тюрьмы, что…
— Так, например, — продолжал надзиратель, не обратив на новую попытку узника никакого внимания, — вы пишете, что, цитирую: мне приходится терпеть ежедневные притеснения… Кстати, господин узник, вынужден вам заметить, что в школе вы занимались не тем, чем следовало бы, что, видимо, и определило ваш дальнейший жизненный путь, доведший вас до этой камеры. Ибо каждому первокласснику известно, что «притеснять» пишется через «тис», проверяем — тиснуть, притиснутый, тиски, тиснение. Ну, да это ладно, пенять следует, наверное, не вам, а вашему учителю чистописания, однако это не моё дело, пока он не осуждён и не находится в нашем замечательном учреждении. Меня же больше волнует не ваша грамотность, а вернее сказать — безграмотность, но ваше отношение к вверенному мне учреждению и лично к господину надзирателю.
— Приставьте ко мне другого надзирателя, умоляю вас! — простонал узник, придерживая рукой разбитые губы.
— Другого? — начальник-надзиратель изобразил крайнее удивление. — Другого надзирателя? Но простите, милейший господин узник, я не могу к каждому узнику приставить отдельного надзирателя, да ещё и менять его по первому требованию. Тем более, что надзиратель у нас один.
— Один? — опешил узник, кажется, даже трезвея. — Как так — один?
— Да вот так.
— На всю тюрьму один единственный надзиратель?
— На всю тюрьму один единственный надзаратель. А что вас так удивляет?
— Но как же он справляется? Заключённых как минимум восемь, а надзиратель — один.
— Один.
— Один надзиратель и один начальник тюрьмы, который в то же время надзиратель, а надзиратель — начальник тюрьмы…
— Именно так. У нас, видите ли, господин узник, частная тюрьма, мы не можем позволить себе раздувать штат и содержать дармоедов. Но я не понимаю, с чего вы взяли, что узников как минимум восемь.
— А сколько же? — удивлённо посмотрел на надзирателя узник, трезвея ещё больше. — Я — восьмой номер, значит, рассуждая логически, если предположить, что я последний, получается как минимум восемь узников. Как максимум — сто, тысяча или миллион, не знаю.
— А вы не предполагайте, — строго произнёс начальник тюрьмы. — Ваше дело, господин узник, отбывать срок заключения, а логику и никчёмные предположения оставьте до лучших времён, если они когда-нибудь для вас наступят, в чём я, признаться, сомневаюсь, следя за вашим поведением во всё время пребывания в нашем исправительном заведении. В нашем замечательном учреждении один начальник тюрьмы, — он сделал головой «имею честь», — один надзиратель, одна камера и один узник — вы.
— Один?! — вскричал узник, выглядя совершенно растерянным. — Только один я? Но… но простите… А почему тогда — номер восемь?