— Погадайте, цыганочки, скоро ли я родных увижу?
Подошла старая:
— Давай, счастливый, твою ручку. Всю тебе правду скажу.
— Пускай молодая погадает, — смеюсь я. — Она сердце молодое лучше чует.
— Да ты подари на ручку, — сказала старуха и обратилась по-цыгански к молодой — Он без кольца. Наври ему, дураку, о невесте. У него в мешке хлеб есть. Скажи — награда будет от казенного дома. Туся, сахар бери…
Взяла Туся мою руку, а я не помню себя от радости и по-цыгански им:
— Эх, вы, цыгане, своего не признали!
Туся взглянула на старуху:
— Ром ли ев?[3])
— Гаджо, наспхандэпэ дылзноса![4]) — потянула старуха Тусю за желтую шаль и покосилась на мою солдатскую одежду. — Что ты рот разеваешь с гаджо! Идем…
— Мать, веришь мне! — стал я уверять старуху. — Сожги мои глаза, если я не цыган! Седая, а не признаешь! Табор Маштака знаете? Рыжего Маштака, котельщика? Ну, как же вы моего отца не знаете? А вы чьи будете?
— Мы — Газуна, — нехотя ответила Туся.
Газуна я знал понаслышке. Газун, бессарабский цыган, был известен на юге всем таборам как ловкий конокрад.
— Конник Газун, одноглазый? Ну, как его не знать! Хорошо бы с ним повидаться. Как пройти к его табору?
— Ну, знаешь его, ну, и хорошо, — сказала старуха и с насмешкой добавила: — А дорога к нему вон через ту горку. Пройдешь ее и прыгнешь в овраг, а там покрутишься по дорожкам и найдешь… Сам знаешь — у речки, у лесочка.
Старуха врала.
— Чтоб твои дети так шатер твой искали!.. — рассердился я. — Я в беду попал, а ты режешь ножом мою душу! Смотри кругом — через эту войну весь народ крутится, а ты своему цыгану овраг сулишь.
Не так отнеслась ко мне Туся. Она обругала старуху за насмешку и тихо сказала мне:
— Иди ты по этой дороге. До деревни дойдешь, а там с горки увидишь березки у самой речки.
Старуха плюнула и оскалила гнилые зубы;
— Мужья голодные сидят, а ты без толку с ним стоишь… Кнута давно не видала! — и она послала нас обоих к чорту и стала предлагать людям погадать.
— Кому теперь гадать? Все от войны спасаются, — покачал я головой.
Туся ничего не ответила и пошла за старухой.
Стояла золотая погода. Осеннее колючее поле показалось мне тогда от солнца рыжим, как стриженная голова моего родителя после тифа.
Туся не обманула. С горки я увидел беленькую, как теперешний мой носовой платок, березовую рощу, а возле нее — табор Газуна. В роще облюбовал увесистую ветку и отломал ее на всякий случай от собак. Подхожу к шатрам и дивлюсь: ни одна собака не зарычала и не кинулась на меня с лаем. Оказывается, как говорили после цыгане, на этой стоянке с десяток овчарок издохли от голода и столько же сбежало искать сытых хозяев.
Знакомая солнечная тишина табора была мне тогда по сердцу после фронта и госпиталя. Тлели головешки утренних костров. Женщин с ребятами не было: они пошли добывать картами хлеб. В шатрах оставались одни мужчины. Они валялись на перинах. Чуть слышный тяжелый храп выходил наружу. Посмотрел я на латаные шатры, на ребристых кляч и подумал; «Верно, нет удачи Газуну».
— Кто тут живой? — крикнул я, но никто не отозвался.
Цыгане-конокрады любят вдоволь поспать днем. Ночные вылазки за конями приучили их мало спать ночью. Ночью и голова конокрада сметливей и веселей думает. Правду говорят про нас, что «золотой месяц — цыганское солнышко», но беда конокраду, если это «солнышко» неделями светит: в ясные ночи не подойдет он к чужому табору — сразу заметят. В такие ночи играют они в карты до утра, если игра не дойдет до ссоры и драки. А проиграть в карты — беда большая. Засмеют. Лучше избили бы мужики за уворованного коня, чем насмешки слышать. Конокрады любят над чужой бедой посмеяться.
Постоял немного, слышу глухой разговор. Крикнул еще:
— Выходи, кого смерть не забрала!
Вылез из шатра парень в лиловой рубашке, без пояса. Лицо рябое, заспанное.
— Как мне повидать Газуна? — спрашиваю его.
— А тебе зачем его видеть? — дико взглянул он на меня, но тут же я услышал бараний голос из шатра: