— Ты гляди, гляди, Маштак! — ударил он меня по плечу. — Наши на конях! Михала, Федук!..
Я присмотрелся: двое скакали из рощи.
— А-ля-ля-ля!.. — заорал Газун и замахал шапкой.
Из шатров повысыпали цыгане. Заплясали и загикали. Первым влетел в табор на жгучем вороном коне Михала. Федук гарцовал на сером. Коней запарили до пены. Соскакивая с коней, сбросили наземь мешки с мукой и мясом.
— А вот у нас какие есть еще красавицы! — И Михала стал вытаскивать из карманов бутылки с самогоном.
Газун и радовался, и злился:
— Какой чорт вас держал столько дней! Болеть меня заставили! Дураки!.. — И велел ребятам раздувать костер.
Михала рассказал, как поменял двух коней у болгарских цыган, которые в ту же ночь погнали их на обмен дальше — к цыганам в Тульскую губернию, а третьего коня продал во Мценске русскому барышнику за хлеб, мясо и самогон. Рассказывая, Михала хвалился перед всеми своей удалью, а нас — меня и Федука — грязнил и насмехался над нашей трусостью в таких делах.
— Сын мой, ты стоишь моей дочки! — сказал на это Газун и посмотрел на нас. — А вы — бессчастные котельщики!..
Вечером табор был пьяный. Кричали, смеялись, пели, плясали, хвастались. Мать Михалы забыла побои, выходила на круг плясать. Михала был чем-то недоволен. Он зорко следил за каждым моим шагом. Когда я заговаривал с Тусей, он быстро подходил к нам и прислушивался. Туся вела себя дико. Она нарочно старалась злить Михалу: повертывалась к нему спиной, когда приглашал с ним сплясать — отказывалась и даже насмехалась над ним, что он рябой. Туся заметила, что я вижу, как она дразнит Михалу, и еще пуще стала дразнить его.
— Не мучь Михалу, — говорю ей. — Будет плохо.
Не глядя на меня, она быстро сказала:
— Я врала ему, что ты мне нравишься.
— Напрасно меня вмешиваешь.
— А не ты ли при нем сказал о мириклях? — и она захохотала и, прыгая через валявшихся у костра сонных ребят, очутилась на кругу.
— Эй, цыгане, пьяная я, а еще спляшу вам!
Заорали плясовую песню, захлопали в ладоши. Замелькали в пляске ноги Туей, затряслись ее плечи.
— Дочка, не поломай ноги! — взглянул на нее с усмешкой Газун.
Она сразу остановилась и скривила губы, будто обиделась на отца.
— Беда, кто сломает голову! — сверкнула она глазами в сторону Михалы и снова бешено затопала ногами.
Я понял злые выходки Туей. Туся, как и каждая девушка-цыганка, заранее мстит своему жениху за будущие побои, которые она ожидает от него в замужестве…
— Наша девушка — что конь степной, дикий, а выйдет замуж — станет покорной, как собака, — сказал мне тихо Газун, а потом добавил — Погляди на Михалу. Сердится как! Ой, горячий!
Михала ни на кого не смотрел: он молча ожидал новых насмешек Туей.
— Маштак, вот как пляшут наши цыганки!.. — Туся свалилась возле меня на землю.
— А для кого ты плясала, дочка? — подзадоривал ее Газун.
— Маштаку угождала!
— Видишь, как тебя она уважает! — моргнул мне Газун. — А теперь ты, Маштак, спой ей хорошую песню.
Я отказывался.
— Кому-нибудь, — говорю, — не понравится моя песня.
— Ты ей будешь петь, а не ветру. Пой, велю тебе! — сжал кулак Газун и ударил о коленку.
— Ну, ладно, — согласился я. — Я спою такую песню, какую вы никогда и не слышали…
И запел я песню сибирских цыган. Слыхал я ее в Тобольской губернии, когда наш табор там кочевал:
— Ай, молодец, ай, молодец, Маштак! — и Газун, довольный песней, снял шапку и утер ею мое лицо. — И откуда ты хорошую песню знаешь?
— Сам выдумал, — обманул я его.
— Как! Такой дурак, и песню такую наврал! — удивился он. — Да тебя в столичном городе тарелочники[16]) давно ждут. Будут на твой поднос деньги бросать богачи. Ну и молодец! Чтоб твои карманы не были тощие!
Газун посмотрел на Михалу:
— А ты что глаза лупишь? Чем ты похвалишься?
— Я ему расскажу, — указал на меня рукой Михала, — как я одного генерала обманул. Проживет Маштак тысячу лет, а так не проведет, как я. Вот и посмотрим, у кого лучше похвальба.
— Смотри, Михала, не осрамись, — сказала Туся. — Засмею тебя…
— Посмотрим, кто будет смеяться, — и Михала, стуча рукой о голенище, как молотком, стал рассказывать — Привел я однажды к одному генералу-помещику хорошего коня. Осмотрел он его, — не нравится. Привожу к нему другого, кровного — опять не нравится. А генерал был большой начальник. Имение— на всю губернию. И живот большой с красным крестом, и на шее еще крест золотой висит. Привел я тогда пьяного белого конягу: бутылку водки влил ему в горло. Понравился генералу конь. Сам он садился на него, а конь его трепал, чуть не сбросил. Говорит он мне, что конь хорош, только масть не нравится. Спрашивает, не найдется ли белый конь в яблоках — под тарантас.
«Ну, ладно, — думаю, — я ему удружу». Понял я, что он в конях плохо разбирается. Пошел я на свалку, где коней на шкуру колотят. Купил я, сказать тебе, задаром старую белую клячу. Начал ее рядить. Зубы подрезал и сажей пасть смазал. Гриву и хвост расчесал и ровно срезал. Набрал я в лесу ягод таких, в роде волчьих, и повыжимал их по всей белой шкуре. Можно сказать, барским конем стал, весь в яблоках. Влил я ему, не пожалел, две бутылки водки— взбесило его. Прет, что молодой, куда хочешь, хоть на стену! Запряг его в тарантас. Бегает, как беговой, и масть нравится генералу. Забрал он коня и велел своему человеку пустить в поле, в свой табун. А я отхватил две сотни и будь здоров!
— Здорово, Маштак, а? — улыбнулся Газун, поглаживая обеими руками живот. — Две сотни схватил!..
Цыгане молча поглядывали на меня, Их глаза будто говорили мне: «Вот чем может похвастаться наш Михала!»
— Ты послушай, что дальше вышло, — довольный своим рассказом продолжал Михала. — Прихожу я в табор и говорю: «Надо дальше кочевать, а то генерал заклюет». А тут дождь ливнем пошел. По грязи далеко не уедешь. Посоветовались мы и, не долго думая, порешили эту клячу увести из табуна. Пошел я на барское поле, а дождь льет, что вода в реке. Подхожу я к полю, смотрю, табун загоняют, а мой конь хуже костлявой собаки стал: с похмелья голова висит, и ноги волочит, а яблоки все дождем смылись…
Газун загоготал и хлопнул Михалу по плечу.
— Ну и Михала! Ты у меня настоящий чудесник! Как по-твоему, Маштак?
— Да, — говорю я, — здорово ты, Михала, подвел генерала! — а сам думаю: «Ну и врун ты, Михала! Ведь я сотню раз слышал эту сказку».
Туся сидела скорчившись, обхватив руками коленки. Она жмурила глаза от смеха. Должно быть, ее смешила не сама сказка, а как дурачил меня Михала.
— Подожди смеяться, — сказал Тусе Михала. — Прихожу я к генералу. Говорю ему, что кляча моя попала с его конями в сарай. «Иди, — говорит, — посмотри». Открыл генерал сарай, а там моя белая кляча совсем издыхает. Отдал ее, а я с ней в табор, и — будь здоров! И следа от клячи никакого не оставил.
Все засмеялись и таращили на меня глаза, ожидая, что я скажу на его похвальбу.
— Ну, а дальше что было — спросил я спокойно Михалу. — Так и кончилась твоя история?
— Так и кончилась. А тебе мало?
— А я и не думал, что у тебя пух в голове, — говорю ему. — Хвалился, хвалился, а как после на твоей собаке генерал скакал, ты не досказал.
15
Я лесом шел, я бором шел. Я промок, я замерз. Я три дня не ел. Я на краю овражка сидел, большую думушку думал. Не знаю, куда деть свою головушку. Вот пошел я дальше, вижу за лесом белеют шатры. Зашел я в крайний шатер. Вижу: сидит молодая красавица. «Прими ты меня, девица, молодого». — «Рада бы тебя принять, да боюсь соседей: меня обругают» Приведен перевод всей песни.)
16
Кочевые цыгане относились к московским цыганам-эстрадникам с презреньем и дразнили их «тарелочниками»