Птуха, не обращая внимания ни на что, обтирал любовно вывалявшуюся в грязи гармонию, приговаривая:
— Не вмиешь играть, так нечего ахроматическую вещь бросать! Обождите, я всех вас вывчу!..
Раттнер и Косаговский хохотали неистово, забыв всякую осторожность, забыв о том, что смех их может обидеть посадника. И вдруг Раттнер резко оборвал смех: он ясно увидел, как губы дьяка Колопривова, слегка приподнявшиеся в скупой улыбке, обнажили золотую коронку на одном из коренных зубов…
Когда вышли из кремлевских ворот, Косаговский потряс ошалело головой:
— Ну и ну! Не сон ли это? А если это явь, то не снилось ли мне, что существует двадцатый век с электричеством, радио, радием, авиацией, подводными лодками?
Раттнер, думавший о золотом протезе дьяка Кологривова, не ответил.
Птуха, между тем, не терпевший никакой недоговоренности, начал под’езжать к попу Фоме:
— Какая же, значит, ваша профессия будет, гражданин? Короче говоря, чем занимаетесь?
— Священствую! — ответил поп. — Иерей я халтурный.
— Раз поп, значит, ясно, что халтурный! — согласился Птуха. — Вы, божьи дудки, только и знаете, что халтурить!
«Ничего не понимаю! — развел руками Раттнер. — Каким образом новейшее это слово пробралось сюда, в тайгу, в поселения, отрезанные от всего остального мира?»
— Что значит — халтура? — обратился он к попу.
— Что, халтура? Плата за богослужение. Я по тайге езжу, по охотницким становищам, по стрелецким острожкам и там требы совершаю: крещу, венчаю, отпеваю, а за то халтуру[10]) получаю. Ино раз аж до самой Прорвы дохожу.
— А что такое Прорва? — спросил быстро Раттнер..
Пш покосился на него подозрительно и ответил нехотя:
— Прорва, она и есть Прорва!
Раттнер понял, что поп боится сказать больше, и не настаивал на ответе.
— Ну, а за что пороли-то тебя? — продолжал свою анкету Птуха. — За пьянку?
— Ох, во грехах роди мя мати моя! — вздохнул сокрушенно поп. — Зане в кабаках пью и в зернь играю!
— Неужели только за это? — удивлялся Птуха. — Небось, колокол пропил?
— Ежли б колокол, не обидно было бы такую муку принять! Чай, на Торгу-то не бархатом спину гладят. А то всего-навсего ризу у Даренки-целовальничихи, стрелецкой вдовки беспутной пропил да ей же одикон за полштофа заложил.
— Эго что еще за одикон? — спросил Птуха.
— Одикон? Путевой престол господа и спаса нашего, — ответил поп. — Зане в тайге-то церквей нет, так я для богослужений путевой полотняный престол вожу. На нем везде, хоть на осине, службу совершать можно.
— Ишь какой дошлый, — удивился Птуха. — Даже и престол пропил! Тебе дай в руки самого господа-спаса, ты и того пропьешь.
— А ты, молодец, вкушаешь иерусалимскую-то слезу? — спросил поп.
— Поднеси — увидишь! — улыбнулся Федор.
— А вот и хижа моя! — проговорил поп, когда они свернули в узкий, настолько, что его можно было загородить, раставив руки, переулок.
— Н-да, прямо Ватикан итальянский! — покрутил головой Птуха, глядя на крошечную курную избенку. А войдя в избу, он выпрямился было у порога, но так приложился затылком о полати, что сажа, бархатными полотнищами висевшая на потолке, осыпала его с ног до головы.
— Душа из вас вон! — поморщился Федор, щупая затылок. — Настроили тоже небоскребов! Ну, батя, волоки колбасы, сыру, всякого там нарпиту. Шамать охота на великий палец!
— Нет у меня и в заводе такого, что просишь, — ответил поп. — Вот кваску с лучком да с хлебам поснедай во славу божию.
— Неужто у вас, чертей, и кооперативов нету? — изумился Птуха. — Вот Гараськи-то!
— Ой, запамятовал я! — полез куда-то на полати поп. — Сотенка яичек у меня спрятана, старуха одна за панахвиду принесла!
В этот момент открылась дверь избы, и через порог легко шагнул высокий и стройный юноша. Кудрявый, с-нежным овалом безбородого еще лица и кожей теплого матового оттенка, он смахивал на оперного гусляра или Ивана-Царевича из сказки, но в домотканной холстине.
Юноша с любопытством, но без удивления смотрел на гостей, сдвинув над переносьем тонкие, девичьи; шнурочками, брови. Поводимому, он узнал от кого-то о прибытии в город мирских и о том, что они поставлены к ним в избу.
— Это будет внучек мой, — почему-то виновато заговорил пои. — Истомка, а прозвище, по отцу — мирскому человеку, — Мирской. Выходит, значит, — Истома Мирской.
Истома холодно поклонился гостям и спросил строго попа:
— Где ты пропадал, дед? Думал я, уж не доспелось ли чего с тобой?
— Ох, чаделько! — вздохнул поп, пряча глаза от внука.
— Што, аль опять на кобыле лежал? — с нескрываемой брезгливостью допытывался Истома.
— Лежал, внучек! — стыдливо ответил поп, глядя на Истому глазами преданного пса. — Опять пороли, окаянные! Ну, поводи: доберусь я до их! Всем теперь буду говорить, что киновеарх святокупствует, священников по мзде поставляет. А божья благодать не репа: за деньги ее не след продавать!
— Молчи уж, скоморох! Сам хорош. Молитвами, ровно калачами, на базаре торгуешь.
«А внучек-то с характером!» — подумал Косаговский, почувствовавший с первого взгляда симпатию к Истоме. Но ему стало жаль и попа, боявшегося поднять глаза на внука, а потому, чтобы выручить его из неловкого положения, Косаговский спросил:
— А скажите, чем занимается ваш внук? Кто он?
— Истома-то? — встрепенулся обрадованно поп. — Худог он, еже есть сказаемо, изограф.
— Художник, — понял наконец Косаговский, — живописец. Что же вы рисуете?
— Спаса всемилостивого пишу, — ответил нехотя Истома.
— Богомаз, значит! — резюмировал Птуха. — Ну, это нам без надобности.
Истома вспыхнул. Девичье лицо его налилось гневно кровью. Но он сдержался. Молча сдернул с полатей тулуп, надел и, подойдя к попу, выставил руки, сложенные в пригоршню.
— Благослови-ко, дед, за жеребенком сходить.
«Да ведь это же настоящий Домострой! — опешил Раттнер. — Истома откровенно презирает деда, а все же для такого даже пустяка просит у него благословения».
IV. «Слово и дело государево!..»
«…1717 год. Год учреждения Петром инквизитората для борьбы с «религиозным вольнодумством» — расколом.
На площади города Юрьевца-Поволжского, где когда-то жил и проповедывал «огнепальный» протопоп Аввакум Петрович, стоит многоголосый плач, слышны крики возмущения. Изможденный старик, один из бродячих расколоучителей, рассказывает о тех муках, какие терпят люди старой веры в застенках страшного Преображенского приказа. Вдруг из толпы раздается жуткая фраза:
— Слово и дело государево!..
Люди городского воеводы хватают проповедника. Толпа в ужасе разбегается.
По городу ползут слухи: из Москвы царем послана в Юрьевец воинская команда ловить и пытать раскольников. Две трети населения Юрьевца — раскольники. Старики. готовятся умирать, пострадать за старую веру. Пылкая молодежь призывает встретить царских солдат вилами и топорами. Сошлись на середине: убежать из Юрьевца.
Глухой осенней ночью выходит из Юрьевца громадный обоз. К нему из соседних сел и деревень присоединяются другие обозы. Это «остальцы древлего благочестия, родные печища оставя» бегут в леса Брынские, Муромские, Пермские. Социальный состав беглецов — по преимуществу крестьяне, городское посадское (ремесленники и мелко-торговое) население и незначительная часть духовенства. Из бояр, служилых дворян и крупных купцов — никого.
С топором, рыболовными снастями, огнестрельным оружием подвигались с родной Волги на Каму, с Камы за Каменный Пояс, а там и в Сибирь.