Мне указали на парутинский «дуб». Я ухватил хозяина как раз в тот момент, когда он проваливался сквозь палубу кормы в крытое отделение. Люк, как на сцене, был в ширину плеч; когда лодочник стал на дно, оттуда торчала только его голова с клочком полинявшей бороды.
— Отец, отец, погоди! — уцепился я за этот клочок.
— А я, кожа с рожей! — отрекомендовалась голова.
— Когда отчаливаешь?
— Да ить наше расписание у баб: придут с базару — и поедем, — голова провела глазами по небу. — Попутничка бы!
— И я в Парутино!
— Мне што — поезжай, кожа с рожей. В Ольвию, чай?
— Да.
И голова провалилась в трюм. Я присел на тес, сложенный грудкой на берегу. Из кормы послышался храп. Время потянулось еще медленнее. Приблизительно через час голова, еще более встрепанная, снова показалась над кормой.
— Ну, что же, скоро поедем? — спросил я.
— Да итъ как знать? Вот попутничка нанесет — часам к пяти будем в Парутине.
— А если не нанесет, то к утру? — старался я с’язвить и вывести голову из возмутительного равновесия.
— Может и к утру, кожа с рожей, — был ответ. И голова снова скрылась.
Время подходило к полудню — проходили драгоценные часы. Я чувствовал, что если эта кукушка появится из люка еще раз, то захлопну крышку и сяду на нее сверху.
Тем временем на востоке поднималась сизая кайма облаков. Потянул свежий ветер. Голова опять вынырнула.
— Никак, и попутничка, паря, дождались! — послышалось оттуда с зевком. Я был уверен, что голова издевается надо мной, и молчал.
Вскоре прибыли две телеги с грузом, а с ними и толпа парутинских девок и баб. Началась погрузка. «Дуб» кряхтел и оседал. Наконец раздалась команда каштана:
— А ну, девчата, коренись!
Это значило, что разрешение было взято на провоз десяти человек, а понасело десятка полтора. Девчата рассыпались как судовые крысы: кто втиснулся между мешками и тесом, кто нырнул в знаменитый трюм.
Между тем ветер подло, исподтишка изменял — теперь уж он забирал почти с юго-востока. Едва мы вышли из бухточки, наш капитан многозначительно сказал:
— Эх ты, кожа с рожей! — и велел поставить правый галс.
За правым последовал левый, за левым снова правый — и началась галсовая страда. Мы подходили до отказа к берегу, а потом, делая неширокую ижицу, неслись к противоположной стороне. Это было черепашье испытание.
Берега были желты и сутулы. Кое-где густыми пятнами расплылись селения. Ни деревца, ни кустика. Ландшафт был открытый, степной. Он располагал к раздумью. Но едва мы поудобнее устраивались на мешках, как снова нас выбивала из колеи назойливая команда:
— Эй, береги головы!
Мы распластывались и забивались в щели, а над головой скрипела тяжелая перекладина, заводившая парус на другую сторону.
День склонился к вечеру. Вечер перешел в ночь. Одиннадцатичасовой зигзаг по лиману! На закате мне показали впереди вышку, за которой начиналась территория древнего города Ольвии. Но вышка сгорела в последних лучах, а мы, как незадачливые одиссеи, все еще блуждали по водам. Под конец ветер выбился из сил, и мы на последнем его вздохе причалили к «счастливым» берегам[5]).
Парутинское население встрепенулось, высыпало из «дуба» и скрылось в ночи. Хозяин решил отложить выгрузку до утра и тоже ушел в село. Работник предложил мне переночевать в «дубе». Мы отошли намного от берега и бросили якорь.
Лиман сиренево поблескивал. Над головой от края и до края раскинулся звездный полог. Стояла торжественная тишина. Закутавшись в бараний полушубок, я крепко заснул на мешках с рисом.
II. «Счастливый» город
Когда-то, в легендарные времена предприимчивые аргонавты[6]) во главе с героем Язоном задумали отправиться в сказочную Колхиду (теперешнюю Грузию). Их мечты о торговых барышах и золотоносном песке превратились в устах последующих поколений в красивое сказание о золотом бараньем руне. Баран, как полагается, был чудесный. При жизни он летал по воздуху и спас греческого юношу Фрикса, а после смерти барана его руно, прибитое Фриксом к дубу, охранял дракон. Но золото сильнее всех драконов. Оно и приманило аргонавтов.
Много всяких злоключений ожидало Язона с товарищами: на них налетали чудовищные железноклювые птицы гарпии, в море их ловили пловучие скалы, пытаясь раздавить в своих тисках, на суше им приходилось пахать для царя Колхиды на огнедышащих быках с медными копытами. Но ничто не сломило предприимчивой воли. Где хитростью, где интригами, где мечом аргонавты продвигались вперед. Миновали Эгейское море, вошли в Геллеспонт (Дарданеллы), потом в Пропонтиду (Мраморное море). Наконец перед искателями открылся необъятный Понт Эвксинский (Черное море). Долго они блуждали по нему, пока жестокая буря не подхватила их корабля. Никакие жертвы не могли успокоить расходившегося моря. Аргонавты готовились к смерти. И вдруг на горизонте, за черными безднами они увидели землю. Радостно налегли на весла и вскоре вышли на сушу. Раскинув стан на этих берегах, они назвали их «счастливыми».
С легкой руки аргонавтов на скифский берег перебрались и купцы из греческого города Милета. Оказалось, что здесь «никогда не бывает лихорадки и воздух прозрачен как кристалл»[7]). Караванные пути потянулись через степи в самое сердце Азии. Вскоре в обмен на металлические изделия и ткани греки стаж вывозить из Скифии соль, рыбу, мед, меха и зерно. Купцы остались весьма довольны таким оборотом дела и назвали свою новую факторию Ольвией.
И вот две с половиной тысячи лет назад на горбатом берегу Борисфена начал расти беломраморный город. Величественные стены, гармоничные колоннады, лестницы, портики будто чудесные белоснежные цветы густо покрыли пустынное ковыльное взгорье. А внизу, у лимана, как достойный постамент для мраморного города, раскинулась пристань, выложенная бронзой. Утром, когда из скифских степей вставало солнце, город казался воздушно-розовым каскадом, низвергавшимся в бронзовый бассейн. И милетский купец с головного корабля своего каравана, восхищенный легчайшим видением, восклицал:
— О, румяноланитая Ольвия! Кто посмеет осквернить тебя слезами и нищетой?
Утром город казался воздушно-розовым каскадом, низвергавшимся в бронзовый бассейн
А со стен, крыш и пристаней города на приближающиеся суда смотрели ольвийцы. Корабли горделиво бороздили нежную акварель лимана, и паруса над ними были как распущенные крылья. В восторге от зрелища горожане восклицали:
— О, седовласый Борисфен! Пусть по волнам твоим! в Ольвию всегда приходит только небесная радость и пышная красота!
Таким образом желания возвращавшихся и встречавших трогательно совпадали. А через некоторое время городской совет старейшин вынес постановление:
«Ольвийцы! Боги и вы поручили нам заботиться о красоте города. Мы рассудили и нашли, что для этого следует, во-первых, разрушить на берегу все лачужки из глины и грубого камня, а во-вторых, не подпускать к пристани лодок и кораблей, которые не украшены бронзой и пурпуром. Мы полагаем, что ослушников можно обращать в рабство…»
* * *
Пиррак, обуреваемый страхом и сомнениями, долго стоял у внешних ворот дома богатого рыботорговца Архенея. По условию он должен был доставить купцу полный утренний улов, но Борисфен как норовистая лошадь еще с вечера встал на дыбы: его бледноголубые ковры смялись, взгорбились и покрылись белопенными трещинами.