«Когда он убедится в тщетности своих надежд и своих усилий, — думала она, — он подождет до завтра, он поклялся мне в этом, и тогда я завтра же… завтра…»
Они вошли в бюро Проспера, и Рауль поставил лампу на конторку, которая была настолько высока, что, несмотря на абажур, лампа освещала все.
Быстро, с привычной ловкостью он нажал на пять кнопок на крышке кассы: «ж», «и», «п», «с», «и».
Затем он вставил в скважину ключ, повернул его раз, затем вдвинул глубже и повернул вторично. Сердце его так билось, что госпожа Фовель могла слышать его удары.
Слово не было изменено. Касса отперлась.
Рауль и его мать оба вскрикнули: один от радости, другая от страха.
— Запри ее! — воскликнула госпожа Фовель, пораженная этим неожиданным, необъяснимым результатом.
И, потеряв голову, она бросилась на Рауля, отчаянно вцепилась ему в руку и потянула ее на себя с такой силой, что ключ выскочил из скважины, скользнул по дверце кассы и оставил на ней длинную, глубокую царапину.
Но Рауль улучил время и, увидав на верхней полке кассы три пачки процентных бумаг, схватил их левой рукой и сунул себе под сюртук между жилеткой и рубашкой.
Израсходовав себя всю на это движение и будучи не в состоянии сладить с охватившим ее волнением, госпожа Фовель выпустила руку Рауля и, чтобы не упасть, ухватилась за спинку кресла Проспера.
— Умоляю тебя, Рауль, — сказала она, — заклинаю тебя, положи обратно в кассу эти билеты… Завтра я тебе достану эти деньги, клянусь тебе в этом, я дам тебе их в десять раз больше, только, умоляю тебя, пожалей свою мать!
Он не слушал ее и рассматривал царапину, оставленную на дверце. Она была очень заметна и беспокоила его.
— Не бери хоть всего, — настаивала госпожа Фовель. — Возьми, сколько нужно, и положи обратно остальное.
— Для чего? Чтобы менее заметили кражу?
— Да. Пойми ты, я все устрою. Предоставь действовать мне. Я придумаю какое-нибудь извинение, скажу Андре, что это мне понадобились деньги.
С тысячами предосторожностей Рауль снова запер кассу.
— Идем, — обратился он к матери. — Удалимся скорее, а то нас могут хватиться. Прислуга может войти к тебе в будуар и, не найдя нас, поднимет тревогу.
Это жестокое равнодушие, эта способность рассуждать в такой момент возмутили госпожу Фовель.
— Отлично! — воскликнула она. — Хорошо же! Пусть нас ловят на месте преступления! Тогда все будет кончено, Андре меня выгонит, как последнюю тварь, но я не стану губить невинных. Завтра в этом кабинете обвинят Проспера. Кламеран отнял у него любимую женщину, а ты хочешь украсть у него и честь, — нет, довольно!
— Идем же! — крикнул он, схватив ее за руку.
Но она упиралась. Она уцепилась за край стола и не хотела идти.
— Я уже предала вам Мадлену, — сказала она, — поэтому не хочу предавать вам еще и Проспера!
Рауль понял, что необходим очень веский мотив, чтобы изменить решение госпожи Фовель.
— Эх, простота! — засмеялся он с цинизмом. — Разве ты не понимаешь, что сам Проспер мой сообщник и что мы эти деньги поделим поровну? Он уже дожидается меня.
— Это невозможно!
— А что ж по-твоему, откуда бы я мог узнать слово?
— Проспер честен.
— Конечно; мы оба честны! Только нам нужны деньги.
— Ты лжешь!
— Нет, милая маменька, Мадлена прогнала от себя Проспера, надо же ему, бедному мальчику, чем-нибудь утешаться, а для этого нужны ведь деньги…
Он взял лампу и осторожно, но с силой повел госпожу Фовель по лестнице. Она уже не владела собою и машинально переступала со ступени на ступень.
— Надо положить ключ обратно в стол, — сказал Рауль, когда они были снова в спальне.
Но она не слышала его, и он сам положил его туда, так как видел, откуда она его взяла.
Затем он снес на руках госпожу Фовель в ее будуар, где она сидела во время его прихода, и усадил ее в кресло.
И так велик был упадок ее сил, так дико смотрели в пространство ее глаза, по которым можно было судить об ужасе, охватившем ее душу, что испугался даже сам Рауль, и ему показалось, что она сошла с ума.
Он поцеловал ее в лоб и ушел.
В том самом ресторане, в котором они обедали, Кламеран, мучимый неизвестностью, поджидал своего сообщника.
И едва только показался Рауль, как он стремительно вскочил с места, побледнел от беспокойства и едва слышно спросил:
— Ну?
— Все исполнено, дяденька, спасибо тебе. Теперь я последний из негодяев.
Он быстро расстегнул жилет и, бросив на стол, еще залитый тем вином, которым он опьянял себя для храбрости, четыре связки банковых билетов, он с ненавистью и презрением сказал: