— На, подавись! Эти деньги будут стоить чести и, быть может, жизни трех человек.
Кламеран не почувствовал обиды. Дрожавшей рукой он сгреб банковые билеты и стал их ощупывать, точно стараясь убедиться в успехе.
— Теперь Мадлена моя! — сказал он.
Рауль молчал. Вид этой радости после всего того, что он испытал за этот час, его возмущал и унижал.
— Трудно было? — спросил Кламеран с улыбкой.
— Я тебе запрещаю, — закричал вне себя Рауль, — понимаешь? Я тебе запрещаю когда бы то ни было говорить со мной об этом вечере! Я должен его позабыть…
Кламеран нетерпеливо пожал плечами.
— Забывай, забывай, милый племянничек, — насмешливо проговорил он, — сделай такое одолжение! Только я не думаю, чтобы из боязни воспоминаний ты отказался от этих трехсот пятидесяти тысяч франков. Возьми же их! Они твои.
Это великодушие не удивило и не удовлетворило Рауля.
— По нашему условию я имею право на большее, — сказал он.
— Совершенно верно. Это — в счет платежа.
— А когда я получу остальное?
— В день моей свадьбы с Мадленой. Не раньше.
— Ладно, я соглашаюсь. Но от поручений, подобных нынешнему, я положительно отказываюсь.
Кламеран расхохотался.
— Хорошо, хорошо, — отвечал он. — Теперь ты можешь сделаться честным сколько влезет: момент удобный, ты богат. А так как тебя пугает твоя трусливая совесть, то я больше уже не буду давать тебе никаких поручений. Итак — иди за кулисы. Теперь начинается уже моя роль.
Глава XXI
По уходе Рауля госпожа Фовель целый час оставалась в оцепенении, близком к полной нечувствительности ко всему, что бывает следствием одинаково как крупных моральных потрясений, так и сильных физических страданий.
Мало-помалу она стала приходить к сознанию настоящего положения и вместе со способностью мыслить возвратились к ней и страдания.
Теперь она поняла, что была жертвой гнусной комедии, что Рауль мучил ее сознательно, хладнокровно, с заранее обдуманным планом, делая из ее страданий себе забаву, спекулируя на ее нежности.
Но Проспер? Был ли он сообщником Рауля? Способствовал ли он ему в краже?
В этом вопросе для госпожи Фовель заключалось все. Если не он, то кто же другой мог сообщить Раулю слово и заранее положить в кассу такую громадную сумму денег, когда, согласно формальным приказаниям патрона, она всегда должна была оставаться пустой. Да и самое поведение Проспера делало вероятным сообщение Рауля. Она знала, что он живет с одной из тех тварей, по капризу которых бросаются на ветер целые состояния и которые губят даже лучших людей. Она считала ее способной на все.
Разве она не знала по опыту, до чего может довести увлечение?
Тем не менее она извиняла Проспера и его падение приписывала себе. Благодаря кому именно Просперу было отказано от дома, который он считал своим? Кто разрушил хрупкое здание его надежд и испортил его чистую любовь?
Она думала об этом и не знала, как теперь поступить, сообщить ли обо всем Мадлене или нет?
И она решила, что преступление Рауля должно остаться в тайне. И когда в одиннадцать часов вернулась из гостей Мадлена, она ей не сказала ничего.
Ее спокойствие не изменило ей и тогда, когда пришли домой и Фовель с Люсьеном. Но под внешним спокойствием было скрыто ее тяжкое страдание. Что, если банкир вздумает сейчас сойти вниз, в контору, и осмотреть кассу? Это бывало редко, но все-таки бывало.
Наступившая ночь была для госпожи Фовель одним долгим и невыносимым страданием.
— Через шесть часов… — говорила она себе. — Через четыре часа… Через три часа все будет открыто. Как-то все обойдется!
Настал день, стали в доме пробуждаться. Вот заходила прислуга. Вот стали отпирать контору, вот донеслись до нее голоса приказчиков.
Она хотела встать и не могла. Непобедимая слабость и тяжкие страдания овладели ей. Тогда она стала ожидать, присев на краю кровати и насторожив слух. Отворилась дверь, и в ее комнату вошла Мадлена. Несчастная была бледна как смерть и дрожала как осиновый лист.
Госпожа Фовель поняла, что преступление открыто.
— Ты знаешь, тетя, что случилось? — спросила Мадлена прерывающимся голосом. — Обвиняют Проспера в краже. Сейчас внизу полиция, и его отведут в тюрьму.
Госпожа Фовель застонала.
— Все это штуки Рауля или маркиза… — продолжала молодая девушка.
— Как? Почем ты знаешь?
— Я ничего не знаю. Проспер не виноват — вот и все. Сейчас я его видела, говорила с ним. Если бы он был виновен, то он не осмелился бы так честно смотреть мне в глаза.