Служитель вошел к нему, стал на колени, осмотрел страшные раны и покачал головой. Затем он попросил полицейского передать ему револьвер. Тот передал. Дуло спряталось в ухе — и выстрел прервал мучения Робинзона навсегда.
Его морда близко склонилась к решетке, глаза были открыты. Их покрывала какая-то влага… Вода или слезы?
Я смотрел на бельмо от удара бичом, на старые шрамы от трезубца, бороздившие щеки, на рваные, облезлые уши — и не помнил, что тут же, рядом, лежит прекрасная женщина, которой я увлекался, — умирающая, может быть, мертвая…
ЧЕРЕЗ три дня я увидел Арабеллу в больнице. Первые дни к ней не пускали. Арабелла была вся забинтована, в лихорадке, но в памяти. Увидев меня, превозмогая боль, опа улыбнулась.
— Дождались?
Я махнул рукой.
— Безумная вы! Если вы знали, что он бросится в тот день, зачем было ходить?
Она сморщилась и спросила:
— Зверинец открыт?
— Нет.
— Как нет, почему?
— Не знаю.
— А Принц жив?
— Да, он совсем почти не пострадал.
— Идиоты! Собаки! Что же они думают?! Ведь теперь без всяких представлений должны быть полные сборы! Все захотят видеть Принца! Скажите нм… Ах, собаки! Скажите им, чтобы сегодня же открыли… и выпустили афишу: «Знаменитый Принц, порвавший Арабеллу». Они знают как!..
Я по возможности старался успокоить Арабеллу, уверяя, что все будет исполнено:
— Хорошо, хорошо, — говорил я. — А бедный Робинзон… — начал я.
— Ну, что Робинзон, старый медведь… Он уже с трудом работал… Надо телеграфировать Гагенбеку — теперь вместо Принца пойдет Паша… Надо еще двухлетку подготовленного… Ах, сколько дела!..
Я посещал Арабеллу ежедневно. Медленно, но она поправлялась.
Зверинец действительно делал полные сборы — и это утешало больную. Она потребовала, чтобы с нее сняли фотографию в постели и вывесили на балагане, рядом с картиной, изображавшей сцену последней борьбы зверей. Местный невзрачный декоратор добросовестно намалевал эту сцену, при чем Принц оказался величиной со слона.
Из Робинзона сделали чучело и тоже показывали, как особую редкость. Маленькая неловкость была только с глазами, но отверстия глаз были временно заложены красной фольгой.
Прошло два месяца… Мне надо было уезжать из этого города, в котором я жил временно… Я зашел проститься с Арабеллой. Она уже сидела в кресле, худая как скелет, с провалившимися глазами… Простилась равнодушно, как с чужим. Я тоже довольно равнодушно простился с ней.
Больше я с ней не встречался. Слыхал, что окончательно поправилась и продолжала свою профессию, потом исчезла.
Из больницы я прошел в зверинец. Там было уже пустынно. Попрежнему кричали попугаи, дрались обезьяны. На месте Принца в семейной клетке сидел Паша. Это был, видимо, кроткий, равнодушный лев. Служитель не возлагал на него особенных надежд.
— Уж очень спокойный, — пояснял он, — как ни дразни — все мало от него страху. Публика не любит таких. Вот Принц — другое дело! О, Принц — это настоящий лев!
И служитель с гордостью посмотрел в ту сторону, где стояла клетка Принца.
Ради вящшего эффекта, Принца выдвинули из общего ряда на особое центральное место в глубине зверинца и обвесили прутья кумачевыми занавесками.
Я подошел к клетке Принца. Он спокойно лежал положив голову на лапы и устремив глаза в противоположный конец зверинца, где был главный вход. Теперь он был ему виден. На меня он не обратил ни малейшего внимания, даже глаз не повернул, чтобы посмотреть, кто подошел.
— Принц!
Он зажмурил глаза, делая вид, что дремлет.
Рядом стоял Робинзон на задних лапах. Безобразная фольга красными пятнами светилась в тех местах, где были когда-то глаза.
Я долго смотрел на это чучело, переживая все перипетии недавней трагедии, и думал:
— Что видело в своей жизни это прекрасное, благородное животное? Ничего! Ни одной радости! Оно не видало даже солнца, то сидя под парусиной балагана, то передвигаясь в клетке вагона. Бессмысленные мучения для забавы праздной толпы, краюха хлеба, вода — вот и все. Вся жизнь прошла в однообразном мотаньи головой за решеткой, в изображении пьяного мужика и хорошенькой барышни.
А там, по ту сторону железа — эти самодовольные червяки на длинных ногах, ради которых его и посадили. Ни одной искренней ласки! Изредка шлепок по щеке и то не ради его самого, а ради тех же червяков, чтобы показать им: «это хороший зверь!» И все-таки этот зверь, лишенный свободы, света, воздуха, природы, семьи — людей любил своим звериным сердцем более верным, чем человеческое.