Мне очень жаль. Я понимаю, почему вам хочется верить, что это Том. Но это невозможно. Если передача — реальность, получается, что в космосе есть цивилизации, неотличимо похожие на нашу. Это само по себе так невероятно, что…
Пожалуйста, Лайма… Хорошо, это Том. Том, да. Только успокойтесь, прошу вас.
Теперь вы все знаете.
Вам решать, Лайма, — что и кому говорить. Я не могу вам… Конечно. Надеюсь, Папа не станет возражать, хотя…
Договорились. Вы живете в восьмом доме на улице Пили, это есть в ваших данных. Отвезу, конечно. Сколько? Ну, часа полтора — смотаться туда и обратно, и еще Папу уломать.
Буду у вас к восьми. Еще раз простите.
Лайма сбросила туфли у двери и пошла босиком. Сначала в ванную — умыться и посмотреться в зеркало. После разговора с Леонидом она потеряла ощущение самой себя: будто в ее теле поселилась другая женщина, способная рассуждать о том, что рассуждению не поддавалось. В зеркале Лайма себя узнала, но все равно осталось чувство потерянности и невозможности существовать в мире, где Том умер, но непостижимым для нее образом продолжал жить.
Из ванной Лайма прошла по холодному полу в спальню и упала на кровать, успев перехватить с тумбочки фотографию Тома в рамке. Ей хотелось увидеть близко-близко глаза Тома и понять (как экстрасенс из Сан-Франциско, дуривший людям головы в салонах Гонолулу), умер ли Том на самом деле, или гибель его в автомобильной аварии была инсценировкой, необходимой, чтобы все (и она тоже? он смог так поступить с ней?) думали, будто он погиб, а на самом деле отправился в космос. Взгляд Тома был честным, ничего не скрывал и скрывать не мог — Лайма знала это наверняка. То есть ей казалось, что знала, у нее и мысли не было, что Том вел двойную жизнь, да и как бы он мог? Они часто говорили друг с другом по мобильному, а в паузах между разговорами она продолжала чувствовать Тома — когда он спал, на нее тоже нападала сонливость, и, если ей нужно было работать, она с трудом удерживала себя на волне реальности, рискуя погрузиться в прозрачную и призрачную глубину, где могла слышать дыхание Тома и даже, как ей казалось, видеть его сны, о которых он со смехом рассказывал, потому что запоминал сны со странным смещением: вчерашние помнил, а сегодняшние нет, а еще лучше — сны прошлой недели.
«Почему ты так поступил со мной?» — спросила Лайма у фотографии. Том ответил ей взглядом, и ответ был таким, какого она ждала, подсознательно надеясь на другой: «Так было нужно, милая, так было нужно». Нужно — кому? И кого похоронили на кладбище Ваймеа? Неужели гроб был пустым? Лайма вспомнила мужчин, друзей Тома: разве не казался им гроб слишком легким, разве они сутулились под его тяжестью? И почему бросали друг на друга странные взгляды?
Она не видела мертвого Тома. Об аварии ей сообщил Майк, сменщик. Майк мог оказаться вместо Тома в тот день на шоссе Мамалахоа. Если бы погиб Майк, а Том остался жить… Лайма примчалась на место аварии, но — вот странность, о которой она подумала только сейчас — там не оказалось ни покореженных машин, ни полиции, ни ограждения, будто ничего не произошло всего час назад, разве полиция так быстро покидает место аварии? Где следователи? Где эксперты? Тогда она не подумала об этом, она не способна была думать. Поехала в полицейский участок, где с ней говорил майор Шепард, странно на нее смотревший и что-то мямливший о превышении скорости на крутом повороте. В морге больницы святого Луки ее к Тому не допустили, хотя кто, как не она, должна была опознать тело? «Это слишком тяжелое зрелище, мисс», — сказал врач, должно быть, патологоанатом, и больше она ничего не помнила…
Том не был с ней откровенен? Два года, что они были вместе, вел двойную жизнь? Секретность, это она понимала. Но — когда? Они почти все время проводили вместе…
Может, русские правы, и на экране не Том, а человек, очень на него похожий? Лайма помнила каждый кадр, каждое движение и не могла себе представить, чтобы у другого человека — не у Тома — была точно такая же родинка у правого виска. Чтобы другой человек — не Том — смотрел так же исподлобья, чуть прищурившись. Том едва заметно щурился даже в темноте, странное свойство, которое она любила. Лайма не могла представить, чтобы другой человек — не Том — точно так же выпячивал губы, произнося слова. Та же стрижка. И еще — Лайма разглядела, когда изображение начало гаснуть, но еще не исчезло окончательно, — у человека на экране был шрам, пересекавший тыльную сторону ладони. Шрам остался у Тома после того, как в детстве он подрался с лучшим другом, и тот полоснул Тома бритвой. Кровь, говорил Том, полилась так сильно, что друг (его звали Диком) перепугался насмерть, но не струсил и поволок Тома в больницу, крепко перетянув рану собственной рубахой. Дик все взял на себя, и Том его простил. Полиция, где их обоих допрашивали, дела не завела, и стали они дружнее, чем были. Дик давно уехал с Гавайев и жил в Аризоне, адреса Лайма не знала, да и зачем это ей было нужно?