Он переселился сюда, и его дети узнали нового отца. Более мрачного, более вспыльчивого, более разочарованного, чем отец, с которым они имели дело прежде. Отца, который мог рычать, как раненый зверь (выражение А. Г.), обижаться, как ребенок, быть крайне уязвимым — в общем, бомба замедленного действия на двух ногах. Человек, умудренный опытом, а потому раздвоенный, неуверенный в себе — и добродушный. Возможно, он испугал своих «высокопоставленных детей», и все же ему хотелось предстать перед ними именно в таком виде. Он как бы намекал Мортену и Кари на ошибочность того, что раныше сам старался внушить им: нельзя, дескать, разбазаризать свою жизнь, ведь это школа (говорят же, школа жизни), в которой каждый вечер приходится держать экзамен по рациональному использованию отмеренного нам недолгого срока на земле. Теперь он пытался подсказать им, что это неверно. Что жизнь нужно принимать такой, какая она есть, со всеми ее радостями и горестями, что жизнь содержит уйму всякого, в том числе неуловимого, как свет, и преходящего, утекающего между пальцев, за что она не выводит оценок, но чего все же не стоит упускать. Вот почему он ‘стал с прохладцей относиться к своим отцовским обязанностям. Подолгу спал утром, не старался как можно интереснее обставить встречи с детьми. Читал за столом газету вместо того, чтобы вызывать их на разговор, спорить, в конце концов, просто поддерживать беседу. Отсылал детей на улицу самим искать себе занятия, а в это время отдыхал, размышлял о жизни или тупо смотрел в стену. Скармливал им конфеты вместо морковки. Нроливал молоко на брюки. Пусть видят отца с пятнами на штанах. Пусть видят печального отца, чтобы потом вспоминать его как олицетворение жизни. Однако таким он бывал только с детьми — и наедине с собой. На людях он казался прежним. Заурядный ина вид начальник отдела планирования, сдержанный, дружелюбный, ровный в обращении. Правда, он теперь разъезжал в серебристо–сером «саабе». Этот его «сааб», в котором он каждое утро отправлялся на работу, стоял в румсосском гараже. Но в основном А. Г. не изменил своим привычкам.
В частности, бегу трусцой. Подобно большинству мужчин его возраста и круга, Арне Гуннар Ларсен был любителем бега. Учитывая круговорот жизни и пределы, которые он ставит осуществлению наших самых главных надежд, А. Г. заботился о своем теле. Каждый вечер, облачившись в спортивный костюм, он бегал возле многоэтажных корпусов Румсоса. Заведенный ритуал, во время которого он слышал биение своего сердца. Одетый в защитный костюм современного человека, А. Г. каждый вечер бегал от болезни и смерти по бесснежным тропинкам в Румсосе. Он также вступил в Гроруддаленское общество поощрения искусства: будучи архитектором, он, естественно, был не чужд изобразительных искусств, и его привлекало такое интересное и нужное дело, как приобщение к ним жителей новых районов, что поднялись после войны в узкой, протянувшейся на целую милю[13] долине и по бокам от нее. А еще в Румсосе было открыто местное отделение рабочей партии. В тот период, на рубеже восемьдесят второго — восемьдесят третьего годов, партию волновали три вопроса. Первый — размещение ракет, в связи с чем велись жаркие дебаты вокруг замораживания арсеналов и того, насколько далеко следует заходить в одностороннем разоружении. На повестке дня стояло также выдвижение кандидатов от этой партии на выборах в столичный муниципалитет. А в местном масштабе, в самом Румсосе, требовали разрешения социальные проблемы, вызванные высокой квартплатой. А. Г. Ларсен постоянно сотрудничал с рабочей партией, убежденный, что таким образом вносит свой вклад в очень важную деятельность, в контексте Норвегии приобретающую решающее значение. Их неболышая, но исполненная благоразумия партийная ячейка собиралась в зале «Б» культурного, общественного и торгового центра Румсоса и представляла как норвежский народ, с его здравомыслием и некоторой ограниченностью, так и победоносцев, тех, кто в силу исторических причин стал у кормила власти. Большинство членов ячейки отличалось крепкой народной рассудительностью, которую они, возможно, еще культивировали в себе — и правильно делали. Тем не менее поближе ни с кем из местных партийных деятелей А. Г. так и не сошелся, хотя какие–то отношения с ними были и он время от времени захаживал к ним в гости. Впрочем, вечерами он в основном сидел дома. Ставил хорошую пластинку и под лившуюся в комнату стереофоническую мелодию корпел над взятой домой работой: начальнику отдела не уложиться в конторские часы, с десяти до четырех. Иногда он занимался партийными делами, а то погружался в роман или в какую–нибудь другую книгу. Бывало, что в своей новой жизни он просто слонялся под проигрыватель по квартире. У него было ощущение, что он впервые за много лет нашел себя. Он словно наконец–то обрел дом. Чего ему недоставало, так это друга.