Сумма была такой, что выражать недовольство было бы непозволительной бестактностью. Элизабет чувствовала себя и так неловко при любопытствующих покупателях и снисходительно улыбающемся продавце. Джон с улыбкой выложил деньги. Потом он аккуратно забрал сдачу и спрятал ее в потрепанный бумажник.
— Хочешь, купим тебе новый бумажник? — спросила она.
— Не люблю новые бумажники.
— Но ты же любишь перемены?
— Не во всем. С этим у меня связаны воспоминания.
— А ты суеверен. Разбогател с этим бумажником и боишься, что разоришься с другим?
— Ты опять меня подменяешь собой. Мои денежные дела не зависят от случайностей. Просто — привычка.
— А ко мне?
— Девочка моя, когда ты дойдешь до состояния этого бумажника, чего я постараюсь не допустить, я подумаю над твоим предложением. Но пока ты выглядишь у меня как новенькая.
Что ему понадобилось в отделе сувениров? Он безошибочно направился к витрине, где продавались маски и костюмы, театральный антураж, забавные вещицы, предназначавшиеся не для использования, а для любования или игры.
Там он выбрал вещь настолько странную, что в ее голове никак не укладывалось, какую пользу или радость можно из нее извлечь.
Гибкий охотничий стек свистнул в воздухе. Джон пробовал его шутя, играя, становясь то в одну, то в другую позу; потом поднял глаза на нее:
— Ну, как?
— Обворожителен. Ты решил купить собаку?
— Зачем. У меня уже... — Он замялся. — Годы не те, чтобы с ней бегать по утрам.
Она вспомнила о близнецах, бегающих с собакой каждое утро около ее дома. Да, Джонни в этой ситуации представить себе трудно. Скорее уж собака бегала бы за ним, как собака. А он за ней... Нет, разве что собака сумела бы совсем заморочить ему голову обещаниями веселых перемен.
А стек свистел все резче и резче. Шутки кончились. Глаза Джонни горели не яростью, но веселым, как бы удивленным азартом. А можно, оказывается, и так! И вот так! И вот еще так!..
— Я беру, — отдышавшись, бросил он продавцу.
Двадцать девять долларов на ветер. Впрочем, ерунда. Если он еще что–то задумал... Как знать? В любом случае его отговаривать бесполезно, и оттого лучше всего имитировать безразличие. У всех свои причуды, а его жизнь вообще состоит из причуд. Иногда очень приятных. Она дотронулась кончиками пальцев до цепочки, которая вначале чуть холодила плечи и шею, но быстро согрелась ее теплом. Элизабет были приятны восхищенные и завистливые взгляды. Смотрите, смотрите! Это мне, мне, а не кому–то другому. И кровать будет мне. И сам он — тоже. И все, что он купит... кроме, надеюсь, стека.
— ...Очень даже ничего себе, — сказал Джон, плюхнувшись на кровать. Ни скрипа, ни стона пружин. А ведь он тот еще медведь. Прекрасное приобретение.
Пожилая продавщица улыбнулась ему доброжелательно, но Элизабет заметила на ее лице некоторый испуг и неприязнь. Еще бы, каждый такой коала будет приходить и с размаху всем седалищем прыгать на кровать! Впрочем, он не толст. Во всяком случае, это здоровая полнота здорового мужчины, у которого мускулов значительно больше, чем жира. Не дряблый жирок засидевшегося интеллектуала, который гордится своим бессилием, подводя под него философские оправдания. А в постели потеет. Тоже мне. Нет, это была полнота человека, который в юности, должно быть, прыгал в высоту и был чемпионом колледжа, а потом следил за собой, много ходил, ел то, что хотел, и все делал с аппетитом.
— Когда мы можем это получить? — оборотился он к продавщице, которая смотрела на него, не отрываясь.
— Я думаю, не раньше пятницы. Но для вас, — она подчеркнула это «для вас» с профессионализмом старой продавщицы, знающей, как купить и удержать клиента, — для вас я постараюсь, и вы получите ее не позднее четверга. К которому часу привезти кровать? Оставьте адрес. Доставка входит в стоимость.
— Сколько?
— Семь тысяч долларов.
Элизабет тихонько присвистнула.
— Лемур, — шепнула она, наклоняясь к его уху, — а куда же мы денем старую? Поставим на эту? Или пристроим под нее?
— Сдвинем вместе, а там посмотрим, — может быть дождемся Нового года и по обычаю выкинем из окна.
Элизабет усмехнулась. Она представила себе, как их старая, вполне еще хорошая, много всего пережившая кровать выпадет из окна и полетит на морозную улицу. Из тепла, из родной комнаты, где она была нужна, незаменима, любима, где на ней любили, где утыкались в нее лицом, — полетит, ничего не подозревая, ни к чему не готовая, вниз, в холод... Или нет. Разумеется, она будет к этому готова. Потому что новая кровать будет ей страшно хамить. Молодость беспощадна. А старуха каждый вечер будет надеяться, что лягут именно на нее. И она опять почувствует содрогания и торопливую жадность любящих, которым все равно никогда не слиться до конца.