Она опять была девочкой. Он опять был всезнающим, всепонимающим, всепрощающим хозяином. Абсолютным Покоем и Приютом. Она положила голову на его плечо. Какая она легкая, его Элизабет. Он долго носил ее по комнате, шепча слова любви и утешения. Рассказывая сказки про утят, которые застали Поночку со Скруджем Мак-Даком. Потом опустил на новую кровать. Белья они не застилали, укрывшись старым покрывалом. Они заснули обнявшись и спали до полудня.
— Эрл совершенно сходит с ума, — произнесла Молли.
Элизабет оторвалась от зеркальца и посмотрела на нее.
— Да-да, подруга, — сказала Молли совершенно серьезно, кивая. — Большая любовь — великая вещь, но старик чувствует себя не лучшим образом. Надо что–то предпринять. Опять созвать знатоков, что ли. Твой Сен-Клер так ни черта и не написал. Не продано ни одной картины. Кроме дурака с собакой, никто даже не спрашивал о цене. Эрл старый. Подумай о нем, ладно? Ты тоже будешь старая, и если итог твоей жизни будет мало кому интересен, а денежных поступлений не произойдет, — ты поймешь его и двадцать раз проклянешь чужую большую любовь.
— Молли, но ты могла бы и сама...
— Что значит «могла бы»? Я ему и позвонила. Он железный старик и ни разу даже не спросил, что куплено на выставке. Кажется, заметил, что статья Дженнифер комплементарна, но поверхностна. Просил тебя позвонить.
— Господи, разумеется, но... что делать?
— Хотя бы не бросать старика. Поехать к нему. Разузнать, чем он дышит, и как–то подготовить к тому, что прибыли не будет...
— Слушай, но почему шеф этого не предвидел?
— Эрла любят в Европе. Он и здесь человек с именем. Всякие умные слова, — ты знаешь, я в этом не понимаю, мое дело — заключать сделки и устанавливать цены. Это вы с шефом — эксперты. А мое дело — утешать Эрла и понукать тебя.
— Молли, но я была в Европе... в Париже, Вене, Лондоне... Его картины кое-где куплены, но его знают гораздо хуже, чем ты полагаешь...
— Я ничего не полагаю. Я читала монографию.
— Гарднера?
— Господи, Лиз, ну откуда мне помнить... Там сказано, что он большой художник. Сейчас это никому не нужно. Нужно то, что вы все тут называете кичем. Эти двое, из русских, как их там, Быкофф и Ке...
— Кеворкофф?
— Ну да, в этом роде. Портрет Рейгана на куриных ногах. Кажется, «Хижина, повернись ко мне задом», — так, что ли, это называется? Какое–то русское присловье... Вот это могут купить. Теперь же любая русская мазня выглядит как протест против их системы. А Эрл — все–таки художник. Здесь и сейчас искусство действительно никому не нужно. Поэтому мне его жалко, понимаешь? Если ты не можешь ничего сделать, то хотя бы утешь старика. Ладно?
— Хорошо, я непременно выберу время...
— Нет уж, голубушка, сейчас время выбирает тебя, а не наоборот. Верно сказано, что чужое счастье дурно пахнет. Это не от зависти. Это из–за того, что любовь эгоистична. А страдания из–за любви того больше, — впрочем, всякое страдание эгоистично, а уж из–за любви — одно на другое...
— Один умный человек сказал: «Зачем придумывать слово «эгоист», когда уже есть слово «человек»? Все мы эгоисты, — Элизабет вздохнула. Молли в чем–то была права. И приятного в этом, конечно, мало. — Ты не знаешь, Эрл женат?
— Был, трижды, и с третьей женой расстался без развода. Она спилась.
— Из–за него, интересно?
— Думаю, что спиваются не из–за чего–то, а по врожденной склонности. Как знать, — может быть, он и вправду гений? С гением жить трудно...
— Жить трудно со всеми. С любым и каждым трудно жить. А гений по крайней мере компенсирует это тем, что он гений.
— Молли, Молли... Почему ты так не любишь влюбленных?!
— Я тебе много раз говорила об этом. Я сама была влюблена и сейчас не чужда этому состоянию. Не могу сказать, чтобы я себе нравилась при этом.
— А в кого ты влюблена, если не секрет?
— Это не секрет, это секреция, подруга. Проклятая плоть, требующая своего, плюс проклятая душа, требующая себе души. Сообщающегося сосуда. Странно, что души сообщаются через такие неприглядные места. Впрочем, Брюс — славный малый.
— Брюс? — Элизабет словно хлестнули. — Вы встречаетесь?
— Правильнее было бы сказать, что не расстаемся.
— И... и как он тебе?
— Мы считаем умного умным, если он с нами согласен. Только тогда. В этом смысле он умный. Мы считаем другого хорошим, когда он такой же бедный, как мы. Потому что мы бедные, а единственная причина этого — то, что мы хорошие. Правда ведь?
— Ты сегодня просто Карнеги!
— Дерьмо собачье твой Карнеги рядом со мной, — усмехнулась Молли, потягиваясь. Элизабет только сейчас заметила темные круги у нее под глазами, потрескавшиеся губы без обычного слоя помады... Брюс помады не любил. Она ночью не спит. И это не идет ей на пользу, старит. Чувствуется, их ночки проходят не ахти. Хотя как знать? Этот темный огонь в ее глазах; это похудание — или только кажущееся? — и эти брюки; Молли всегда предпочитала юбки, хотя никогда — мини; но Брюса возбуждали женщины в брюках...