Внезапно все тело Эмили покрылось испариной. За ее спиной в зеркале мелькнул силуэт.
Напридумывала, поспешила она успокоить себя. Детские сказки. Игры в привидения.
Но странный шорох нарушал тишину — если можно было назвать тишиной. Гул океана, где–то льется струйкой вода — Господи, неужели в этом рушащемся на глазах здании цел водопровод? — строить они все–таки умели... Но в этот гул и шум влился новый, сыпучий, вкрадчивый шорох. Штукатурка где–то осыпается, что ли?
Нет... шаги!
Эмили резко обернулась.
Огромный мускулистый мулат, словно призрак, но чересчур живой, чересчур вещественный и плотский для призрака, медленно, осторожно, как огромная кошка, крался по коридору. Эмили не видела его глаз, но знала, что он видит и преследует цель. Он шел прямо на нее... повернул... остановился.
Эмили замерла.
Тут, вглядевшись (близорукая, она никогда не носила очков и пренебрегала линзами, от которых уставали глаза), она наконец увидела.
Почти сливаясь со стеной, часто дыша, так что высокая грудь вздымалась и опускалась, стояла высокая негритянка — нет, тоже мулатка, но покрасневшая сквозь смуглоту. Теперь Эмили все видела отлично. Он ее преследует? Она что–то знает? Может быть, о сделке, и он — агент конкурентов? Он сейчас ее убьет. Здесь же никого нет. Надо помешать, предупредить... Она приблизилась, но пока ничем себя не обнаруживала.
А этим двоим было не до нее. Мулат резко шагнул к женщине и рванул на ней легкое белое платье. Ткань порвалась с треском. Платье упало к ее ногам. Мулат не касался большой, смуглой груди с набухшими, почти черными, крупными сосками. Женщина не сопротивлялась — нет, она вся подалась ему навстречу и дышала часто, с хрипом. Эмили только теперь разглядела, что ей было не больше восемнадцати лет, но здесь, под южным солнцем, развиваются и созревают рано. Странный, новый запах примешался к запаху океана и пустого, разрушающегося здания. Мулат резко сбросил плавки и протянул руки к девушке, по-прежнему стоявшей у стены. Но он не касался ее тела — только водил руками вдоль него, чувствуя ее тепло. Вот легко коснулся грудей, бедер... И девушка кинулась к нему, сомкнув объятия, прижавшись к нему всем телом. В беззвучном танце они стремительно кружились среди развалин.
Никто не собирался никого убивать. Ритуальный танец? Странная игра? Эмили еще не приходило в голову, что эти развалины служат случайным туристам и местным жителям храмом любви, где некому потревожить и помешать им...
Мулат поднял девушку, придерживая ее за ягодицы. Она по-прежнему обхватывала руками его шею, вжимаясь крупными, черными губами в его губы, шею, плечи. Двое подвигались все ближе к стене, и наконец спина девушки коснулась серого, шершавого камня. Почти в тот же миг она протяжно застонала, впившись руками в волосы мулата. По-прежнему придерживая ее под ягодицы, он всем телом прижал ее к стене. Своими ногами она обнимала его бедра.
Мулат словно подкидывал ее вверх, сжимая ее ляжки, иногда освобождая одну руку и так же яростно хватая ее за грудь, и было слышно его громкое, частое дыхание. Это был танец первобытной страсти среди руин. Струйка воды стекала по стене, струйка штукатурки сыпалась с потолка. Своей любовью они разрушали собственное убежище. После одного из самых резких толчков — они становились реже, но ярость нарастала, — стена дала трещину, и вода из проржавевшей трубы, ржавая, холодная вода хлынула потоком. Но она не могла охладить их разгоряченных тел. Мулатка, запрокинув голову, ловила открытым ртом капли. Вода стекала с ее губ. Она вцепилась ногтями в плечи мужчины, сама поднимаясь и опускаясь в такт его движениям, вторя им со звериной безошибочностью.
Эмили впервые видела это. Она, естественно, не избежала порнофильмов и эротического искусства, посмотрела почти все, о чем говорили в колледже, прочла Балли и Миллера, Арсан и МакНил. «Девять с половиной недель» казались ей пустоватым фильмом — она предпочитала роман, где и герои выглядели человечнее, и мотивы их поведения объяснялись проще. Да и вообще сексу уделялось слишком много внимания во всем этом — Господи Боже ты мой, было бы из–за чего сходить с ума, когда для думающей и способной женщины в мире столько возможностей реализации! При минимуме эротических переживаний — несколько поцелуев, влюбленностей, вполне платонических, и любования своим цветущим и свежим телом перед зеркалом — Эмили прекрасно отдавала себе отчет, что силы, дремлющие в ее теле и душе, ей и самой не вполне подконтрольны. Но то, что ее ждет, — это совсем другое дело, другая судьба, ее судьба. А происходившее перед ней сейчас... Нет, она не стыдилась того, что подглядывает. Нет, это не было стыдно, тем более — в первый раз она присутствует при... Почти участвует. Но... это не может быть тем, о чем она читала. Она читала о кратковременном, часто случайном удовольствии, дополняющем жизнь богемы, приятно разнообразящем монотонность будней, — не более того! Здесь же перед ней была страсть, живая, пугающая, не страшащаяся ничего и никого. Этих двоих, даже одетых, даже поврозь, невозможно было бы представить в современном городе. Перед ней буйствовала, не желая смириться, не желая остановиться, — буйствовала и длилась темная, чудовищная стихия, в которой не было почти ничего человеческого. Как могут общаться на людях эти двое? Обмениваясь случайными взглядами, понимающими улыбками, томительными рукопожатиями? Может ли быть между ними духовная близость, нужна ли им она? Или — только стихия, только сжигающий, жаркий, безрассудный поток страсти? Повторится ли это у каждого из них с другим или другой? Как можно шутить над этим, сводить это к развлечению, к удовлетворению потребности («стакан воды», о котором так шумели во времена сексуальной революции пятидесятых!) — как можно не пугаться этого взрыва стихии, буйства? Может быть, если их так кидает друг к другу, у них есть и духовное, тайное, внутреннее родство? Нет, едва ли. Как правило, речь идет о простом сходстве темпераментов, раскрепощении скрытого. Не случайно так безумно швыряет друг к другу короля и прачку, богача и бродячую артистку-танцовщицу, подлеца и святую, святого и последнюю портовую тварь... Это голос чего–то более древнего, загадочного и непостижимого, чем разум.