На соседних столах пока еще ничего особенного не происходило, если не считать того, что бутылки, тарелки, бокалы летели с них с чудовищной силой. Интересно, подумала Эмили, тут такое каждый вечер? Трудно себе представить что–нибудь гаже. Им что, настолько нечем жить? Или просто деньги некуда девать? Видимо, мир действительно сошел с ума и пресытился до такой степени, что только подобные безумные развлечения могут еще довести этих людей до экстаза. Так извращенец, о котором она читала в одной из газет, — бедный, невинный извращенец, — не мог испытать оргазма, пока не получал при поцелуе изо рта в рот виноградину, которую до этого раскусила возлюбленная. Так и они: испытав все, пресытившись всем, они тратят жизнь в расчисленном, предусмотренном, тщательно спланированном буйстве. В этом была глубокая фальшь. Изначальная. Та, темная, дикая, туземная страсть, которую она видела сегодня в заброшенной гостинице, не имела ничего общего с этим буйством избранных и допущенных. Тем двоим ничего не нужно было, чтобы почувствовать страсть, нежность и восторг. Этим нужно бесконечно долго себя заводить, искать тончайшие ухищрения... Как хорошо, что она сберегла свое чувство, не пресытившись, не доведя себя до отчаяния и отупения! Теперь она сможет себя, нерастраченную, девственную, отдать сполна настоящему чувству — а не первому встречному, как хотят отдаваться эти женщины здесь...
Так думала она, глядя на мелькающую перед ней пестроту. Что говорить, это была красивая пестрота. Это была славная музыка, и в первое время Эмили сама хотела отдаться ритму, закружиться со всеми. Но сейчас... Сейчас это прошло. Осталась тоска, отвращение, ощущение своей тут неуместности. Она повернулась к Уидлеру, чтобы попросить его уйти. Она испытывала сейчас почти нежность к той паре за столом, о которой они говорили. Пусть они по-своему жалки, несчастны, даже смешны, но они честнее и чище этого маскарада, и хорошо, что они не пошли сюда. Эмили хотелось опять сидеть в ресторане с Уидлером, разговаривать с ним, поражаться тому, как он чувствовал и понимал все тайные струны ее существа, — даже неясные ей самой, скрытые от мира. Он так понимал ее, как никто никогда! — он не сможет сейчас не понять ее...
Дрожа, она огляделась. Уидлера рядом не было. Вдруг огромный мужлан в темном — знакомом, знакомом! — костюме кинулся к ней, занес над ней лапищи, картинно выждал секундную паузу и с идиотским ревом опустил их на ее обнаженные плечи...
— Вон! Вон! Прочь отсюда! — взвизгнула она, вырываясь. Путаясь в платье, она побежала вверх по ступенькам, ее голые стройные ноги мелькали в разрезе платья, и за ней увязался брюнет, похожий на Маркеса. Он был уже изрядно пьян, и Эмили пнула ногой незадачливого кавалера, попав аккуратно под коленку. Брюнет взвыл. Медведь наблюдал с любопытством и, казалось, одобрительно.
Выбежав на улицу, Эмили скинула полумаску себе под ноги и стремглав бросилась бежать по мостовой, мокрой после недавнего дождя и отсвечивающую загадочным голубоватым светом.
Первое, что она увидела, проснувшись, был Уидлер.
О да! То был Уидлер. Он сидел напротив, глядя на нее мечтательно и улыбчиво. Хо-хо! Что могло бы смутить Уидлера? Она, конечно, не ожидала его здесь увидеть. Но хотела ли? Да, несомненно. Она вообще больше никогда не хотела его видеть. Но она хотела увидеть его еще один раз, чтобы сказать ему о том, до какой степени она не хочет его видеть.
Накануне Элизабет заснула без ночной рубашки. Без любимой, педантично выглаженной шелковой ночной рубашки, в которой она всегда спала дома. Она до такой степени устала, бродя по городу и отыскивая обратную дорогу в отель, коря себя и ненавидя Уидлера, рыдая, ища и не находя сочувствия у Карнеги и Паркинсона, что смешно было бы переодеваться. Она сбросила с себя все и нырнула под одеяло. Сейчас она ощущала на себе последствия своей поспешности и усталости. Уидлер, по всей вероятности, долго глядел на нее, спящую. Во сне она могла того... разметаться. Одеяло могло сползти. Нога могла высунуться из–под одеяла больше, чем следует. Одним словом, могло произойти многое. Если эта грязная свинья... этот медведь... эта скотина, которая думает, что если она богата, то ей все позволено и все такое... Короче, если этот сейчас на меня набросится, я буду кричать, и вообще. Как он смеет. Грубое насилие. По законам моего штата... но здесь могут быть другие законы.
Все это пронеслось в ее голове мгновенно, пока глаза ее, широко раскрытые, упирались в его — ласковые и усмешливые. Она чувствовала все свое тело под одеялом. У нее покраснело не только лицо, но и плечи, и грудь. Она подтянула одеяло к самому подбородку. Машинально взгляд ее упал на корзину орхидей, стоявших в изголовье. Он, значит подходил сюда и склонялся к изголовью. Только этого тут не хватало! Она съежилась, села в кровати, подогнув колени и подоткнув одеяло с боков.