— Я уверен, кое–что тебе понравится. Увидишь, Эмили.
— Откуда ты знаешь, что мне нравится?
Так, так его! Откуда ты знаешь, как я чувствуюсь?!
Взгляд ее снова упал на орхидеи. Но все–таки насколько это мило с его стороны! Черт побери.
Он подошел к корзине с орхидеями, проследив за ее взглядом. Положил корзину ей на кровать, около подтянутых к подбородку колен. Застыл, глядя ей в глаза другим взглядом, приблизив лицо.
Если он сейчас приблизится или сделает еще хоть одно движение, я закричу. Честное слово. И это будет не «Добро пожаловать», а, скорее всего, «Огонь! Пожар!» Так учили кричать в школе. Это лучше привлекает внимание толпы в случае, не приведи Господь, изнасилования, а также шокирует самого преступника.
Но он не приблизился. Он с явным сожалением отшатнулся и покачался с пятки на носок.
— Так я заеду в полдень.
В ухе блеснула серьга. Но Эмили не заподозрила бы его в пристрастии к гомосексуализму — хотя до этого такие серьги она видела только у геев. Впрочем, Уидлеру она прибавляла сходства с пиратом, и только. Да он и так был хорош.
— Я не могу в полдень. Клаудиа звонила. У меня работа.
— Хорошо. Тогда я заеду в два.
Нет, но какова невозмутимость! Женщины, похоже, действительно никогда от него не бегали! Что мы все... что они все в нем находят?! Наглый, самоуверенный, самоупоенный болван, который думает, что все можно купить! Телохранители! Орхидеи он купил! Хотя, конечно, орхидеи...
Уидлер вышел из номера так же бесшумно, как и вошел, не прощаясь, как и не поздоровался, и не спросив ничьего разрешения, как не спросил он ничьего разрешения и тогда, когда брал у портье второй ключ.
Эмили очень торопилась, чтобы успеть к двум, и в результате закончила все, о чем просила Клаудиа, к половине второго, а до двух ругала себя, Клаудиу, Уидлера, Рио и весь род человеческий.
Уидлер приехал в десять минут третьего.
— Знаешь, ты не так уж и ошиблась, — сказал он, ведя ее за руку — она не вырывала руки — к выходу из офиса, который Эмили и Флавио оборудовали на одиннадцатом этаже отеля. — Они познакомились не в Швейцарии, а в Монако, и он не лыжник, а автогонщик, и это был не слалом, а гонки на Гран-При, и он сломал себе не ногу, а челюсть. Но с учетом этих поправок следует признать тебя почти весталкой.
На что он намекает? Помимо своей проницательности и близости к богам, весталки отличались девственностью!
— Ну, — добавил он — и с учетом еще нескольких поправок, конечно... хотя все относительно.
— Кто — они? — спросила Эмили, не развивая тему.
— Я взял на себя смелость представиться и познакомиться, — сказал Уидлер. — Раз ты все равно ушла. Надо же было как–то спасать прекрасно начавшийся и разом пропавший вечер.
— Да о ком ты говоришь?! — спросила она, со сладким ужасом догадываясь.
— Мотоциклы, — сказал Уидлер, — моя гордость и радость. Лучшие годы в своей жизни я провел, практически не слезая с мотоцикла.
Перед ними распахнулись автоматические двери.
Близ отеля стоял прекрасный, очень дорогой и сказочно мощный мотоцикл. Сделанный явно на заказ. Коллекционный, если бывают коллекционные мотоциклы. Черный, блестящий, огромный, вполне достойный быть предметом гордости и радости.
— Я их повсюду с собой вожу, — сказал Уидлер с гордостью и радостью. — Знакомься: Адо и Хана Мунк, из Мюнхена.
И прежде чем Эмили успела понять, к мотоциклам или к кому–либо еще относится это представление, из блестящей черной машины, стоявшей рядом, вышел с одной стороны вчерашний «инструктор по слалому» и его спутница — с неизменной тонкой сигаретой.
— Ты, наверное, никогда не ездила на таком, — сказал Уидлер. На этот раз, несомненно, он имел в виду мотоцикл.
Она впервые в жизни поняла, что значит «слепящая скорость». Он посадил ее впереди себя, выдав предварительно специальные защитные очки. Эмили все время чувствовала позади себя его большое, горячее, сильное тело. Он закладывал такие виражи и выжимал на сумасшедших горных дорогах такие скорости, что черный «мерседес» еле поспевал за ними. Даром что Адо был автогонщиком. На его месте, подумала Эмили, я бы теперь сильнее опасалась за свою челюсть.
А за свою она не опасалась. Она вполне доверилась Уидлеру. Лишь раз она обернулась на его спокойное лицо. Блаженство и уверенность застыли на нем. У Эмили закружилась голова, руки вспотели, — как раз в этот момент мотоцикл на повороте лег почти горизонтально.