Он был так прост и мил, что Эмили не могла не расхохотаться.
— А почему я его не заметила?
— А я тоже не заметил. Хитрый, скотина. Умеет маскироваться. Дерусь я, правда, получше. Меня учили не так, как его. Его — в местной школе карате, а меня — в Чикаго, на улицах, но это отдельная история.
— Зачем же тебе тогда он?
— А две головы всегда лучше, чем одна, — беспечно сказал Уидлер.
Эмили вспомнила, как в колледже ей один из ухажеров — неудачливых, потных и застенчивых — подсунул журнальчик с голыми фотографиями. Кажется, «Пентхаус». Фотоочерк о любви втроем. Название было — «Три головы лучше, чем одна». Она опять рассмеялась. Таким ухажерам уж точно ничего не светило. А люди посерьезнее и сами понимали, что к чему, и оттого искали себе кого–нибудь поромантичнее и подоступнее.
— Женщина с трезвой головой — лучшая женщина, — сказал Уидлер. — Правда, н ей трудно, и с ней трудно. Но тип «вакханка» или тип «бедняжка», или тип «Снегурочка» проигрывает по очкам в первом же раунде.
Он подошел к Эмили и поправил на ней очки. Потом направился к отелю. Она последовала за ним.
Неужели все произойдет здесь и сейчас? Пожалуй, он может даже кончить в нее — цикл сейчас позволяет это... Тьфу, черт, двадцать два года беречь девственность, чтобы отдать непонятому коммерсанту на второй день знакомства и душу и тело! Да еще в развалинах отеля, где вчера в это же время занимались любовью туземцы, лишенные комплексов цивилизации... О чем она только думает?! И если все мужчины, овладев женщиной, действительно испытывают разочарование...
— Не споткнись! Гляди под ноги! А, впрочем, ты тут уже была...
Откуда он знает?! Откуда он знал уже вчера, в ресторане?! Неужели у них сейчас будет, как у Ханы с Адо?.. Сладкое возбуждение, учащенное дыхание, озноб. Она не узнавала себя. Странное, счастливое предчувствие новизны и счастья. Все бывают после этого разочарованы и думают: «Зачем я это сделал?». Но ведь он — не все. Он — не как все. И что могла понимать Мэгги, которой и не снился такой Уидлер?..
— Осторожнее.
Он остановился на площадке второго этажа и смотрел на нее с любопытством. Здесь она уже была. А вот и зеркало. И вода хлещет, как вчера, но шум близкого, разгулявшегося к вечеру моря заглушает ее... Закат, золотистый и нежный, к вечеру багровел, предвещая ветер. Волны разбивались о песок. Их кипение, плеск, шорох внятно доносились из–за тонких, рассыпающихся стен. Карточный домик. Багроватые отсветы проникали сквозь пустые окна. Так здесь — каждый вечер. Люди здесь должны испытывать благоговение и ужас. И любовь.
— Мне кажется, это место — твое последнее яркое впечатление. Хочу узнать, почему.
Эмили с легким удивлением уставилась на него.
— А зачем это тебе?
Похоже, он предъявлял на нее какие–то права. Эмили не могла понять, нравится ей это или нет. Впрочем, «нравится» — не то слово. Эмили чувствовала, что их отношения с Джимом уже не вписываются в привычные рамки. Она не знала, как это называть. Джим похоже, знал.
— Затем, что я интересуюсь тобой, — ответил он. — Я готов поклясться, — добавил он, помолчав, — что ты пела в каком–нибудь пресвитерианском хоре. Так и вижу тебя выводящей хорал. Любила все эти семейные встречи.
Эмили глядела на него широко раскрытыми глазами.
— Собирала черную смородину. — безжалостно продолжал он, — красную смородину,., малину там всякую... — он призадумался, вспоминая названия ягод. — землянику, ежевику... Помогала маме. Была единственной радостью для своего старика отца.
— У меня такое чувство, — проговорила Эмили, — что если я не дотронусь до тебя, то ты исчезнешь.
Они в упор глядели друг на друга, не отводя глаз.
— Ну, попробуй, — произнес Джим, — посмотри, что будет.
Эмили горящей щекой прикоснулась к его плечу. Странная гримаса исказила лицо Джима. Смущение, презрение, радость, нежность... когда бы их мог кто–нибудь видеть и при этом был склонен к рефлексии, он долго бы пытался разгадать значение этой улыбки.
— Прости, — прошептала Эмили. Кончиками пальцев она погладила лацканы его пиджака и — отстранилась.
— Дело не в тебе, — проворковал Джим.
Он наклонился к Эмили, почти касаясь своим носом ее щеки. От него слегка пахло одеколоном и табаком.
— Дело во мне, — продолжал Джим. — Я не настолько хорош, чтобы ко мне так робко притрагиваться. Меня уж лапать надо, — он горько усмехнулся, — или отталкивать.