– Ну дык хаця б адну чарачку выпій за знакомства, больш застаўляць ня буду. Яно ж за гадзіну ўсё выветрыецца.56
Посмотрел на Асю, она испуганно глядела на свою полную рюмку, потом на меня перевела вопросительно-растерянный взгляд. Я ей кивнул, мол, деваться некуда, надо.
Выпили все вчетвером без закуски. Я, Петрович и Трофимовна даже не поморщились, а бедной Асе перехватило дыхание, она закашлялась.
– Все, Василь Петрович, нам больше не наливай, пожалуйста, – попросил я…
…Минут через пятнадцать, Трофимовна выставила на стол кастрюлю с варенной картошкой, чугунную сковороду с зажаренной колбасой и салом, полбуханки нарезанного черного хлеба; каждому было предоставлено по железной эмалированной тарелке и по алюминиевой вилке. Трофимовна села с нами за стол, но есть не стала. А пока мы наяривали, бабуся поведала нам про жизнь свою. Узнали мы от нее, что родители ее родом из Крупок, она сама родилась в Спаси, в году, примерно, тридцатом. Войну пережила – в тех местах сравнительно спокойно было, только голодно. Вышла замуж рано – в семнадцать лет, а мужу же было целых тридцать пять. Через два года у них родился первый сын, еще через год – второй, и только еще через пятнадцать – дочь Зина, которая, впоследствии, стала женой Петровича.
– У трыдцаць пять гадоў ажно Зінку радзіла, – акцентировала внимание Трофимовна на своем возрасте, – А мужыку майму, наогул ажно за пяцьдзесят было. Думалі, не ражу. У тыя ж годы так позна амаль што не ражалі…57
Ну она, в общем, родила, молодец. Через пять лет муж ее от пневмонии умер, еще через год – младший сын, в двадцать лет с небольшим, в реке утонул, а еще через три года – старший по дороге из Курганов в Спаси насмерть замерз.
– Яму якраз у студзені дваццаць пяць стукнула, ён там з сябрамі ды з дзяўчынкай сваёй, адсвяткаваў, выпілі добра, – дополнила Трофимовна, – Збіраўся ён у Курганах у дзяўчынкі сваёй і на ноч застацца, але, гаварылі людзі, нешта пасварыўся з ёй, псіхануў, ды дамоў сюды пайшой ноччы. А якраз маразы былі моцныя, а ён і пьяны, і адзеты лёгка. Ну вось і не дайшой, змерз. Амаль у самай вёсцы знайшлі яго раніцай, прама на дарозе…58
«Странно она обо всем этом рассказывает, – думал я, слушая внимательно, – Без эмоций абсолютно, как будто не про смерти детей своих речь ведет, а про то, как в магазин сходила…»
– Ужо столькі гадоў прайшло, столькі слёз выплакана, што нічога і не засталося,59 – пояснила Трофимовна. Я к тому времени уже привык, что периодически мои мысли читают, поэтому даже и значения этому не придал.
– А скажите, староверы… кацапы, то бишь, все переселены отсюда были? – поинтересовался я.
– Не, ня ўсе…60
И она рассказала следующее.
До революции то была староверская деревня, это уже ясно. Жило там, как ей рассказывали, около двадцати семей, тихо, мирно, никому не мешали. Довольно-таки неплохо жили, у всех хозяйства были большие, дома красивые, огороды и сады ухоженные. В начале двадцатых всех их вывезли в Сибирь, однако одну семью – Пермяка Никанора, его жену (забыла Трофимовна, как звали ее) и их сына-подростка Анисима – пощадили. Причины этому было две: во-первых, Пермяки заверили, что от бога отреклись, во-вторых – глава семейства Никанор был очень хорошим кузнецом и плотником в одном лице. Никанор умер еще за пару лет до войны, а его жена – ближе к сорок пятому. Их сын Анисим, сразу, как война закончилась, уехал куда-то года на два, никому ничего не объясняя. Вернулся неожиданно, уже с молодой беременной женой Ириной. Та родила ему дочку, через лет семь снова забеременела, но умерла во время родов, и плод не спасли. В общем, Анисим остался один воспитывать семилетнюю дочь Дарью. Со смертью жены он стал нелюдим, начал часто и по многу молиться. По профессии же Анисим был плотником, как и его отец, и, еще будучи относительно не старым, лет сорока пяти, сам себе гроб сколотил; поговаривали, что и спал он в том гробу. Ну и вообще, про него много всяких слухов появляться начало; оно и понятно: когда люди о чем-то хотят знать, а не могут разжиться информацией, то начинают додумывать…
– Ня ведаю, можа я і грашу нагаворвая, але людзі казалі, што, калі Дар’я трохі падрасла, Анісім пачаў жыць з ёй,… як муж з жонкай, прасці мяне, божачка,61 – понизив голос, сообщила Трофимовна и перекрестилась.
В общем, жили они практически затворниками, ни с кем не общались, из дома выходили редко. Однажды, когда Дарье было около двадцати лет, в Спаси въехало семейство цыган – пожилые муж с женой и штук семь детей. Поселились они в пустом доме в конце деревни, вреда от них не было, даже помогали местным, и для себя, вроде как, трудились, не бездельничали и не воровали. Все бы ничего, но старший цыганенок Тишка, а было ему тогда лет двадцать пять-тридцать, положил глаз на невинную (а может быть уже и нет, если слухи были верны) Дашку – дочь Анисима.
56
Ну так хотя б одну чарочку выпей за знакомство, больше заставлять не буду. Оно ж за час все выветреется.
57
В тридцать пять лет аж Зинку родила,… …А мужу моему, вообще, аж за пятьдесят было. Думали, не рожу. В те годы так поздно почти что не рожали…
58
Ему как раз в январе двадцать пять стукнуло, он там с друзьями да с девочкой своей отпраздновал, выпили хорошо,… …Собирался он в Курганах у девочки своей и на ночь остаться, но, говорили люди, чего-то поссорился з ней, психанул, да домой сюда пошел ночью. А как раз морозы были сильные, а он и пьяный, и одет легко. Ну вот и не дошел, замерз. Почти у самой деревни нашли его утром, прямо на дороге…
61
Не знаю, может я и грешу наговаривая, но люди говорили, что, когда Дарья немного подросла, Анисим начал жить с ней,… как муж с женой, прости меня, боженька,