Сумма явлений, из которых слагаются "диктатура пролетариата" и "торжество коммунизма", включает, как пишет Короленко, вещи взаимоисключающие. С грустной усмешкой задает писатель вопрос: как осуществляется диктатура этого бедняги, нынешнего "диктатора" — рабочего-пролетария, как узнается и выражается его воля, если нет ни свободной печати, ни свободы голосования, ни права на самостоятельную мысль, ни тем более права на мысль оппозиционную? Как можно утверждать о торжестве коммунизма, если это торжество поддерживается только арестами, казнями, чрезвычайной, военной силой и содержанием в тюрьме бывших ближайших союзников, а ныне оппозиционеров?
И Короленко заключает — невольно становясь пророком:
"…Сердце сжимается при мысли о судьбе того слоя русского общества, который принято называть интеллигенцией…"
"…Дальше так идти не может, и стране грозят неслыханные бедствия. Первой жертвой их явится интеллигенция. Потом городские рабочие".
* "Необходимо лишь необходимое — вот девиз земного шара отселе", — провозглашает Петр Верховенский; исчезновение необходимого, как показывает Короленко, прямое следствие этого девиза.
"…Сердце сжимается предчувствием, что мы только еще у порога таких бедствий, перед которыми померкнет все то, что мы испытываем теперь. Россия представляет собою колосс, который постепенно слабеет от долгой внутренней лихорадки, от голода и лишений…",
Знаменательно, что и в предвидении тех путей, какие еще имеет правительство для выхода из кризиса, Короленко остается верным тому пророческому реализму, на котором строится вся его публицистика 1920 года. "Благотворным чудом" называет он гипотетическую возможность сознательного отказа от губительного пути насилия, риск честного и полного признания своих ошибок, которые совершены руководителями революции вместе с народом, шанс решительного поворота к правде и свободе.
"Но… возможно ли это для вас? Не поздно ли, если бы вы даже захотели это сделать?" — задает он свой последний вопрос (22 сентября 1920 г.), обращенный к наркому Луначарскому.
Ответа ни на этот вопрос, ни на все свои шесть писем Короленко не получил. Разве что косвенным ответом ему можно было бы счесть два других письма, адресованных годом раньше Лениным Горькому и годом позже Лениным Каменеву.
Первое: "Короленко ведь… почти меньшевик… Жалкий мещанин, плененный буржуазными предрассудками". "Нет. Таким "талантам" не грех посидеть недельки в тюрьме". "Интеллектуальные силы рабочих и крестьян растут и крепнут в борьбе за свержение буржуазии и ее пособников, интеллигентиков, лакеев капитала, мнящих себя мозгом нации. На деле это не мозг, а г…" (15 сентября 1919 г.).
Второе: "По-моему, нужен (секретный?) циркуляр… против клеветников…бросающих клеветнические обвинения под видом "критики" (5 марта 1921 г.).
Семьдесят лет в нашей стране были под запретом "Несвоевременные мысли" Горького: его публицистика периода революции с 1918 года не переиздавалась и, как правило, нигде не упоминалась. Столь же долго оставались в густой тени стихи Волошина, посвященные событиям революции и гражданской войны. Ни разу не были изданы на родине письма Короленко — их время пришло только в 1988 году. И только в 1989-м настала пора для "Окаянных дней" Бунина — еще одной хроники революции, горько предугадавшей трагедию своей страны.
Конечно, ни один документ, ни одна хроника, ни одно свидетельство, даже самое авторитетное, не могут, наверное, претендовать на окончательность суждений и выводов о таком глобальном для столетия событии, как русская революция. Но когда те из них, которые, отказываясь петь "осанну" по приказу официальных идеологов и интерпретаторов революции, разделили общую судьбу ее жертв, тогда имеет смысл увидеть в частных, индивидуальных наблюдениях некий "указующий перст".
В этом отношении "Бесы" Достоевского имеют от названных текстов одно малосущественное отличие: будучи своего рода "воспоминанием о будущем" — фантастической хроникой предстоящего, роман был "амнистирован" и издан на тридцать лет раньше, чем хроники реального настоящего. Семьдесят лет — таким оказался срок давности для того, чтобы русский читатель мог разобраться в "осаннах" и "анафемах" по поводу родной истории.
В предисловии к одесскому дневнику И. Бунина публикаторы "Окаянных дней" подчеркивают: