Вмешивается "любезный":
— Пожалуйста, пожалуйста… Мы выйдем…
В этом нет необходимости, но я не возражаю. Впрочем, они очень быстро исправляют свою оплошность. Пока Валя, пробравшись между папками, отламывает головки ампул и готовит шприц, дверь беззвучно отворяется и чуть ли не на цыпочках входит девица-отличница. Медовым голосом она говорит:
— Я постою у окна… Я отвернусь… Я не буду смотреть…
— Можете не отворачиваться, — говорю я, протягивая руку для укола.
Валя собирает свой чемоданчик, прощается и идет одеваться. Когда она уже готова, перед дверью вырастает "толстомордый".
— Ваши документы!
Тут медсестра не выдерживает:
— Почему я должна предъявлять вам свои документы? Кто вы такой? И что здесь происходит?
— Обыск! — значительным тоном произносит "толстомордый".
— О-обыск??!
Она поворачивается ко мне (я лежу напротив открытой двери). На лице ее — безграничное изумление, глаза становятся совсем круглыми. Конечно, она меня совсем не знает… Но уж больно не похожа эта худенькая старушка на преступницу… О-быск?!
Мне становится смешно. И опять — жаль ее.
— Не пугайтесь, Валя, я не уголовница.
"Любезный" снова делает неуловимый знак — и "толстомордый" выпускает медсестру, так и не поглядев на ее удостоверение (ограничился только тем, что узнал номер поликлиники).
Они возвращаются к прерванной "работе". "Толстомордый" теперь "шмонает" мой книжный шкаф. Не очень тщательно "шмонает": видно, они знают, что главная "крамола" у меня в письменном столе и на полках. Вынул два-три тома Ленина, удостоверился, что за ними стоит Маркс — и не стал дальше смотреть. Толстого, Достоевского, Чехова тоже обошел вниманием. Зато в тонких книжках стихов (а их много) рылся долго и усердно. Во многие книжки были вложены стихи, не вошедшие в сборники и перепечатанные на машинке, — это все он забрал. Забрал и сброшюрованный машинописный сборник "Образ Анны Ахматовой" (стихи, ей посвященные, — большая часть их опубликована в советских изданиях). Забрал и первый том американского издания произведений самой Ахматовой (вторрго не было дома), и небольшой сборник прозы Цветаевой "Световой ливень", и "Охранную грамоту" Пастернака, и, конечно, первую книгу "Записок" Лидии Чуковской об Анне Ахматовой. Вообще забрано все, что издано за границей, в том числе и ряд книг с авторскими надписями.
Я пытаюсь вмешаться.
— Почему вы забираете Ахматову, Цветаеву, Пастернака? Ведь все эти произведения печатались в советских изданиях.
— Разберемся, Раиса Борисовна, — следует успокоительный ответ. — Разберемся — и, что можно, вам возвратят…
Посмотрим. И посмотрим, что — "можно".
Дальше следует молчаливая консультация "толстомордого" с "любезным". Тут я не могу сдержать улыбку. Первый обнаружил в моем книжном шкафу два старых номера "Нового мира" и пошел показывать их второму. Тот махнул рукой — и "Новый мир" возвратился в книжный шкаф. После того как они ушли, я просмотрела оглавление этих номеров (я о них забыла). Журналы — за 1966 год. Напечатаны в двух номерах повесть Василя Быкова "Мертвым не больно" и рассказ А.И. Солженицына — самый, к сожалению, слабый — "Захар Калита"…
"Любезный" кончил опустошать мой письменный стол. Опустошать в точном смысле слова: в ящиках теперь просто нет ничего. Ничего, кроме нескольких поздравительных открыток и моей трудовой книжки.
Взгляд "любезного" падает на стоящий за моим письменным столом рюкзак.
— Это ваш рюкзак?
— Нет.
— Чей же?
— Одной моей приятельницы.
— Как фамилия этой приятельницы?
— Я не обязана сообщать вам фамилии моих друзей.
— Что в рюкзаке?
— У меня нет обыкновения заглядывать в чужие вещи.
Они развязывают рюкзак — и, кроме домашних вещей, находят в нем совсем неожиданный для себя "подарок". Моя неосторожная приятельница (теперь можно назвать ее имя — что уж тут! — Мальва Ланда) вместе со своими бумагами засунула туда же пенсионное удостоверение и сберегательную книжку, в которой была заложена пятирублевка. Пятирублевку мне торжественно вручают, бумаги "изымают", а заодно "приобщают к делу" и пенсионное удостоверение, и сберкнижку со сторублевым вкладом (деньги небольшие, но для пенсионера существенные). Хотя, насколько я понимаю, ни пенсионную, ни сберегательную книжку нельзя считать "заведомо ложными, клеветническими" документами…
Кажется, все?
Нет, не все.
— Теперь мы, с вашего разрешения, посмотрим на кухне…