Иногда вместо того, чтобы убить животное, строитель подманивает к краеугольному камню человека, тайком снимает мерку с его тела, какой-нибудь части тела или с его тени и зарывает ее под камнем; или он кладет краеугольный камень на тень человека. Считается, что такой человек на протяжении года умрет. Румыны, жители Трансильвании, полагают, что тот, чью тень замуровали подобным образом, умрет в течение сорока дней. Так что люди, проходящие мимо строящегося здания, могут услышать предостерегающий окрик: "Берегись, чтобы они не взяли твоей тени".
Существовали даже торговцы тенями, чье ремесло заключалось в поставке архитекторам теней, необходимых для придания прочности стенам.
Джеймс Джордж Фрэзер, "Золотая ветвь".
Мчатся тучи, вьются тучи; Невидимкою луна Освещает снег летучий; Мутно небо, ночь мутна.
А.С.Пушкин, "Бесы".
Под железобетонным небом, усеянным сорокаваттными электрическими звездочками и громкоговорителями, испускающими послания местных архангелов; под стерильным ветром кондиционеров, замораживающих в своем трубчатом чреве запахи высохших трав и бензинового перегара; среди стеклянных колонн, зеленых военных мундиров и модернизированных аппаратов Вильгельма Рентгена, беспрерывно атакующих парными ионами скелеты и мясо беременных чемоданов; среди человечьего пота и слез, посреди тысяча девятьсот девяностой зимы лежали мы на мраморной земле международного крематория имени Покойного Графа и ждали, покуда реактивный гроб унесет нас туда, в самую топку рассвета.
Но Солнца все не было. Вместо него оплывала, таяла в облаках старой парафиновой свечкой Луна.
— Значит, он сказал, что небо закрыто? — спросила Клэр, перемалывая своими беленькими зубками лимонную жевательную резинку. — И как же нам быть?
Она так трогательно делала грамматические ошибки, так вызывающе свежо пахли недозрелым лимоном ее упрямые губы, что Спецкор неожиданно затянулся лиловым сигаретным дымом глубже привычного, поперхнулся им до едкой горечи и закашлялся.
— Он сказал, что все мы — придурки, — проговорил Спецкор, вытирая ладонью выступившие от кашля и лилового дыма слезы, — он сказал… что только сумасшедшие могут лететь туда, где идет гражданская война. А в его экипаже все пока что в своем уме. Еще он сказал, что сегодня ночью оттуда прилетел последний самолет. Связь с аэропортом прервана. Такие дела.
— Что ж, так и будем здесь валяться, — сказал Майкл, — у меня уже вся задница затекла.
— Так и будем, — сказал Спецкор. — Все равно сейчас туда никто не полетит. А если и полетит, то ты можешь со своей задницей заранее попрощаться. Нас подстрелят на первом же заслоне пэвэо.
— Прощай, мое милое, черное седалище, — сказал Майкл. — Ты верно служило мне все эти годы. Извини, что иногда приходилось запихивать тебя на унитаз, но зато я ни разу тебя не подставил. Вуе-bуе[13], и храни тебя бог Чанго.
Он поднялся и, перешагивая через алюминиевые ящики с аппаратурой, видеокассетами и прочим операторским барахлом, вразвалочку побрел в сектор В.
— Ты куда? — окликнула Клэр.
— Прощание будет недолгим…
Клэр перевернулась на живот и теперь смотрела куда-то вдаль, за стеклянную стену, за автомобильную парковку, за лес и розовеющий клубничным соком горизонт.
— Скажи мне, тебе и вправду не страшно? — спросил Спецкор.
— Это моя работа. — Ее губки сжались еще упрямее. Или съежились. Не понять.
— Да ладно тебе. Я не об этом. Знаешь, когда я вчера собирал чемодан, мне все говорили: дурак, куда ты едешь! На фига тебе подставляться под пули! Тебе всего тридцать лет! Я им тоже что-то говорил про работу. А теперь думаю: действительно — на фига? Чего я забыл в этой дурацкой стране с ее дурацкой революцией? Здесь мне, что ли, счастья не хватает? Или это страх говорит во мне?
— Не знаю, — сказала Клэр, — быть может, когда Контора отправляет нас на войну, мы все чувствуем себя немножечко героями. И это чувство сильнее, чем страх. Ведь ты же все-таки поехал.
— Еще нет. До дома полчаса на такси.
— Не говори глупостей. Если ты собрал чемодан, значит, все уже решил. Собранный чемодан — это уже поступок.
— Я не верю, что ты не боишься.
— Еще как боюсь, — улыбнулась Клэр, и губы ее снова ожили и слегка подтаяли едва заметным блеском. — Но знаешь, от этого дела есть отличное средство. Надо сосчитать про себя двести овечек и уснуть. Тогда все забываешь. И время летит быстрей.