Построенное коммунистами общество, вне зависимости от того, справедливое оно или нет, нищее или богатое, уже заслуживает всяческого осуждения и неприятия только за то, что возведено оно на крови и костях тысяч, миллионов людей, а потому не может считаться гуманным обществом. Это общество со знаком минус, царствие зла. Но если царствие это, ко всему прочему, обрекает граждан своих изо дня в день на всяческие унижения, лишения, страдания, то отчего же оно вообще еще существует? Или все дело в долготерпении народа, вплетенного в его непонятные гены еще со времен трехсотлетнего татаро-монгольского ига (картошка, огурцы есть — и слава богу, — говорила Спецкору пожилая крестьянка с мужицкими лапами, коими всю жизнь пахала за родную Советскую власть)? Да нет же, и народным страданиям есть предел. Вот ведь восстали шахтеры по всей стране, дали прос… выразителям воли масс. И люди уже идут не боясь на Красную, гэбистами окруженную площадь с лозунгами "Пусть живет КПСС на Чернобыльской АЭС", и смута бродит в человеческих головах, и говорят вовсю о гражданской войне, а если мысль такая в сознании, то взяться за ружье — проще простого. И тогда вновь — смерть, кровь, новая бездна…
Нет, никогда не отдадут большевики нахапанную ими власть добровольно. Что бы ни обещали, что бы ни сулили гражданам великой страны. Для них уж лучше война и новое насилие, нежели отказ от своих мертворожденных идей. И они скорее потопят Россию в крови, чем отрекутся и предадут анафеме кровью же скрепленное свое прошлое. Ибо все они, как и их мумифицированный вождь, — заложники этих идей. За ними — так называемые завоевания социализма, иконостас павших революционеров, победа во второй мировой войне, освоение космоса, разрядка, сокращение ракет и многое другое, что, конечно же, могло быть совершено и без них, но случилось при их участии. За ними тысячи сторонников — кто из политических соображений, но в большинстве — по невежеству* потому что так заведено, так положено, — люди, для которых все счастье в жизни только в том и состоит, чтобы водка с сосисками — на столе да баба в постели, все остальное — пофигу. Но за водку и бабу, спасибо Советской власти, глотку перегрызут. Особливо всем этим неформалам, плюралистам и демократам, от которых, по их глубокому (внушенному, естественно) убеждению, весь беспорядок, неурядицы, дороговизна. Приученные родимой властью к безделью, стукачеству, исключительности, развращенные "зряплатой", "гертрудами", одами, членства-ми от эрка до цэка, люмпен-пролетарии Советского Союза представлялись сегодня Спецкору той опасной и сокрушающей силой, поставив на которую в семнадцатом большевики не преминут сделать это же и сейчас, семьдесят лет спустя. Ибо по сути своей были и остаются не выразителями чаяний народных, не его слугами, но партией люмпен-пролетариата. Того самого, что совершал октябрьский переворот, расстреливал в упор кулацкие семьи, обрядившись в энкавэдэшную форму, этапировал врагов народа в ГУЛАГ, въезжал на танке в весеннюю Прагу, а выслужившись до кожаного кресла, хапал взятки и уже новые танки отправлял за Гиндукуш… Все это он — великий и несокрушимый люмпен. Антихрист России. Извечный ее Враг и Герой.
…Революция — ты научила нас Верить в несправедливость добра. Сколько миров мы сжигаем в час Во имя твоего святого костра!
Это спрятанный в микрокассету Шевчук вместе со своим "ДДТ" электрическими разрядами "Революции" прорывался сквозь крохотные наушнички в ушах Спецкора. Он любил "ДДТ" и "Аквариум". Эти ребята не мешали думать и в нужный момент подпитывали кровь адреналином.
— Ненавижу революции, — сказал Спецкор, печально осматривая из окна автомобиля следы недавней зимы. — Все они одинаковы. От них воняет дерьмом и смертью
— Просто их ослепило солнце, — сказала жена Старого друга, — вот увидишь, когда их глаза привыкнут к свету, они наверняка уже не будут такими жестокими.
— Госпожа, я не буду ставить машину в гараж, — сказал пожилой шофер в каракулевой национальной шапке, которые у нас носят зимой офицеры из генерального штаба, — может быть, она вам еще понадобится.
Потом посмотрел на Спецкора и добавил:
— Революция — хорошо.
— По-моему,'твой шофер из местного КГБ, — сказал Спецкор жене Старого друга, когда они поднимались по широкой заснеженной лестнице старого дома.
— Здесь это называется секуритате, — ответила она не оглядываясь. — Я знаю, что он оттуда.
За тот год с небольшим, что Спецкор не видел своего Старого друга, он еще больше прежнего исхудал, сделался каким-то дерганым, усталым до болезненности. И водку стал пить не только по вечерам, но и днем, и даже с утра. Впрочем, его можно было понять. Иначе бы он просто рехнулся. "Раньше Москве было насрать на то, что здесь происходит. Москва требовала кисель. И мы ей его выдавали. Но когда все это случилось, они из меня душу вытряхнули. Сплю по два часа. Допингую. Но мне в кайф. Потому что это настоящая работа. Не то, что раньше". И он снова подливал домашнюю ракию в пустеющий стакан. "А знаешь, как встречали Рождество? Кругом стрельба. Танки по улицам носятся. На соседнем доме автоматчик засел. Трассеры по небу, ну как салют! Я спрятал своих в коридоре на втором этаже. Там стенки двойные. Если даже откроют по дому огонь — не пробьют. Только из пушки. Сидим, ждем, что дальше будет. Время от времени бегаю на чердак. Открою слуховое окошко: небо черное, звезды вот такие — падают и свистят. Потом тасёры[16] приехали. А, хер с ним, думаю: убьют так убьют. Сели за стол вот здесь и загудели до самого утра. Все живы-здоровы. Только Кешу где-то ранило. Это наш кот — Кеша. Местный революционер, язви его в душу мать".