Я был ошеломлен. В голосе Уиртанена звучала искренняя ненависть.
— И вы ставите мне в вину… даже при всем том, что знаете… Да как же иначе я мог выжить?
— Это была ваша проблема, — отвечал Уиртанен. — И мало кто еще сумел бы решить ее так основательно, как вы.
— Так, по-вашему, я был нацист?
— А то нет. Как еще сумел бы классифицировать вас любой серьезный историк? Вот позвольте-ка спросить…
— Спрашивайте что угодно.
— Победи в войне Германия, захвати она весь мир… Нахохлившись, Уиртанен запнулся на полуслове. — Я не поспеваю за вами. Вы уже сами догадались, что я хотел спросить.
— Как бы я жил? Что было бы у меня на душе? И что бы я сделал?
— Вот именно, — выдохнул Уиртанен. — Не может быть, чтобы вы никогда не задумывались об этом. С вашим-то воображением.
— Воображение у меня уже не то, что раньше, — ответил я. — Одним из первых открытий, сделанных мною после начала агентурной работы, было то, что воображение для меня — непозволительная роскошь.
— Значит, ответа на мой вопрос у вас нет?
— Не все ли равно, когда проверять, остался ли у меня хоть гран воображения или нет — сейчас или потом. Дайте мне пару минут…
— Сколько угодно, — ответил Уиртанен.
Оценив нарисованную Уиртаненом картину, остатки моего воображения дали убийственно циничный ответ.
— Все говорит за то, — признался я, — что я стал бы этаким нацистским Эдгаром Гестом[8], поставлявшим ежедневную колонку оптимистической чуши для газет всего мира. И потом, по мере впадения в сенильность — на закате жизни, как говорится, — поверил бы, наверное, даже собственным куплетам о том, что все, пожалуй, было к лучшему.
— Стрелял бы я в кого-нибудь? — я пожал плечами. — Сомневаюсь. Подложил бы бомбу? Это более вероятно, но я столько наслышался взрывов бомб в свое время, и они никогда не казались мне эффективным средством достижения результатов. Точно сказать могу одно: пьес мне больше не писать. Какой там у меня ни был талант, теперь и того нет.
Единственного реального акта насилия во имя истины, справедливости или чего еще в этом духе можно было бы от меня ожидать, — объяснил я своей Голубой Фее-Крестной, — сойди я с ума и попытайся покончить с собой. Такое могло случиться. В ситуации, обрисованной вами, я мог бы внезапно съехать с катушек, оказавшись на тихой улице в обычный тихий день со смертоносным оружием в руках. Но нужна просто невероятная слепая удача, чтобы убийства, совершенные подобным образом, принесли миру пользу.
Достаточно ли честно ответил я на ваш вопрос? — посмотрел я на Уиртанена.
— Да, благодарю вас, — ответил тот.
— Считайте меня нацистом, — вздохнул я устало. — Считайте кем угодно. Можете меня повесить, если находите, что моя казнь воспоспешествует общему подъему морали. Эта жизнь — не бог весть какой подарок. И никаких планов на после войны у меня нет.
— Я просто хотел, чтобы вы поняли, как мало мы можем сделать для вас, — сказал Уиртанен. — И вижу, что вы это понимаете.
— В чем ваше "мало" заключается? — спросил я.
— В том, чтобы обеспечить вас новыми документами, запутать ваши следы, доставить в любое место, где вы захотите начать новую жизнь, и снабдить деньгами. Не очень густо, но снабдить.
— Деньгами? — переспросил я. — И как же исчисляется стоимость моих услуг в наличных?
— Согласно традиции, — отвечал Уиртанен. — Традиции, восходящей по меньшей мере к Гражданской войне.
— Вот как?
— Жалованье рядового, — объяснил Уиртанен. — По моему ручательству вам полагается жалованье рядового с той минуты, как мы встретились в Тиргартене, и по настоящий день.
— Надо же, какая щедрость.
— В нашем деле на щедрости далеко не уедешь, — сказал Уиртанен. — Настоящий агент работает не за деньги. Вам же без разницы, предложи мы вам сейчас жалованье бригадного генерала за все эти годы?
— Абсолютно.
— Или не заплати мы вам вовсе?
— Без разницы.
— Нет, деньги редко служат мотивом, — продолжал Уиртанен. — Как, впрочем, и патриотизм.
— Что же тогда?
— На этот вопрос каждый должен ответить сам, — сказал Уиртанен. — В принципе, работа в разведке открывает каждому агенту неотразимую возможность сойти с ума по-своему.
— Интересно, — безразлично отозвался я.
Уиртанен хлопнул в ладоши, чтобы заставить меня встряхнуться.
— Ну, ладно, — воскликнул он. — Так куда вас отправить? Где бы вы хотели обосноваться?
— На Таити? — предположил я.