— Да, — ответил Савельев. Он поднялся, пожал руку Педро и Хезусу, который поднялся и был великолепен в своей любезности.
— До скорого! — крикнул Савельев уже из машины.
Машина резко тронулась с места.
Анархисты на той стороне площади продолжали громко спорить. Педро слышал отдельные выкрики, угрозы.
«Вот беспокойной матери дети…» — подумал Педро и спросил у Хезуса:
— О чем это они спорят?
Хезус не успел ответить — послышался дикий вопль.
Педро хотел кинуться к толпе анархистов, но Хезус схватил его за руку.
— Не надо, Педро. Сядь.
Советник замер у столика и увидел, как над толпой анархистов медленно вырастает поднятый на штыках человек. Он уже обмяк, как тряпичная кукла.
— Что там такое? Хезус!
— Самосуд.
— Над кем?
— Над командиром батальона.
— Над своим?
— Конечно.
Педро сел.
— Не ожидал…
— А я ждал. Должны же они были понять, кто больше всех виноват в том, что произошло! Только поступают они всегда так, как им взбредет в голову.
— Так ведь они все уехали!
— Да, — кивнул Хезус. — А подбил их на это он. Он убедил бойцов, что ничего не случится. Они всегда болтают, что им взбредет в голову. Я не в состоянии их понять. Да и сами они… Всегда понимают они сами себя?
Толпа анархистов понесла поднятую на штыках тряпичную куклу и скинула ее на трупы фашистов, валявшиеся в тени у стены дома на противоположной стороне площади.
Потом из толпы вышел человек в белой рубашке с открытым воротником и направился к террасе, где сидели Педро и Хезус. Он был смугл, статен и красив. На поясе болтались пистолеты, гранаты и ножи — целый арсенал.
Он подошел к столику.
— Альфонсо Торрега. Командир батальона анархистов.
Хезус и Педро поднялись и пожали ему руку. Потом сели. Педро смотрел на медальный профиль Альфонсо. Он был чертовски красив. И характер у него, видимо, был хороший — простой и полный достоинства, хорошего достоинства, без зазнайства.
— Меня просили узнать, когда мы пойдем в наступление. Мы хотим наступать. Мы должны наступать — и смыть со знамени анархизма пятно ухода с позиций.
На площадь ворвался треск мотора, усиленный рупором узкой улички. Мотоцикл остановился у террасы.
— Товарищ командир батальона, пакет, — сказал связной.
Хезус спустился с террасы и взял пакет. Разорвал его, вынул бумагу, стал читать. Педро видел, как потемнело его лицо.
— Контехеро! — позвал Хезус.
Педро подошел к нему, взял у него бумагу: это был приказ об отступлении.
Хезус сказал Альфонсо:
— Извините. У нас срочные дела.
— Желаю удачи. Договоримся позже.
Хезус словно не слышал его слов.
Педро и командир танкового батальона направились к штабной машине.
— Послушай, Хезус, — сказал Педро. — Надо срочно связаться со штабом бригады.
— Приказы не обсуждаются. Сам, контехеро, знаешь. И учил этому.
— Я позвоню сам.
— Хорошо. Поезжай. Я останусь. У меня большое дело. Я не хочу, чтобы дети считали нас лжецами!
Он соскочил с крыла и пошел к другой машине, шедшей сзади, высокий, ссутулившийся, с руками, вылезающими из рукавов комбинезона.
— Поехали! — сказал Педро, но еще долго, обернувшись, смотрел на комбата.
На командном пункте Антонио молча подал советнику приказ за подписями и печатями — приказ об отходе.
— Ты пробовал связаться со штабом бригады?
— Связи нет. А вот приказ мотоциклист привез.
Педро выругался.
Они стояли у штабной машины.
— Похоже, что мы попадаем в окружение, — сказал Антонио.
— Ничего не понимаю!
Хезус отдал приказ об отходе. Он вернулся мрачнее тучи.
Танки шли на восток весь день. К вечеру остановились.
Контехеро связался со штабом. То, что он услышал, заставило его побледнеть от злости. Выяснилось, что не только они, но и другие подразделения получили подложные приказы об отходе.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
— Очень вкусная пешка, — сказал красавец Альфонсо и принялся жевать цветок миндаля, который заменял фигуру.
На обороте ненужной теперь двухверстки Педро начертил шахматную доску. Фигурами служили цветы. Похожие на вишневые, цветы миндаля были пешками: у белых они лежали венчиками вверх, а у черных — вниз. Прошлогодние, забытые на деревьях оливки, высохшие, сморщенные, обозначали ладьи, а продолговатые листья олив, блестящие с одной стороны и матовые с другой, превратились в офицеров, сушеная фига стала королевой.
Играть в такие шахматы было не просто.
На Арагонском фронте стояла тишина, которую Педро в душе считал глупой, если не преступной. Но командование армий Арагона, видимо, держалось другого мнения. Оно словно не понимало, что наступление франкистов на Арагон задержано не потому, что они выдохлись, а потому, что несколько фашистских частей было переброшено под Теруэль. Это положение напоминало смешную ситуацию, когда трое дерутся против десятерых, а четвертый благодушно дожидается, пока они расправятся с тремя и примутся за него.
Конечно, командование следило за всей обстановкой, оценивало все возможности. Но как бы оно их ни оценивало, здравый смысл подсказывал, что часть войск во время этого затишья могла бы сражаться, а не смотреть на войну со стороны. Не хотелось думать о том, что анархисты нарочно не хотели отпускать свои войска — именно свои, так и говорилось — на другие фронты. Словно Арагон не часть Испании, а их, анархистов, вотчина.
— Очень вкусная пешка, — повторил Альфонсо, с улыбкой посмотрев на Педро. После этого хода белым, которыми играл Педро, грозила потеря коня. Так считал Альфонсо.
Но Педро был спокоен, его конь, взяв пешку черных, объявил шах королю, а ладья Альфонсо оказалась в безвыходном положении.
Альфонсо сказал:
— Вы, коммунисты, всегда так — пользуетесь слабыми местами противника. Чуть зазевался — лежишь и только лапками дрыгаешь.
— Что поделаешь… — сказал Педро и, поддерживая шутливый разговор, добавил: — Если знаешь свои слабые места, надо их ликвидировать. Зачем они? Для коллекции? А в шахматах, как и на войне, да и в политике тоже, надо прежде всего следить за действиями противника.
Педро взял ладью.
— Что толку, если ты упрямо ведешь свой план наступления? Твои фигуры — в твоем распоряжении. А вот мыслей противника ты не знаешь. Предугадай! Хотя бы на один-два хода… Хорошие игроки, говорят, предвидят на пять и больше. Понимаете? Люди совершают глупости своими собственными руками, Вот вы… Разве, например, не за вами шло крестьянство в Арагоне в тридцать шестом году?
— За нами, — согласился Альфонсо, — за анархистами.
— А вы поступили согласно своей анархистской сущности: отобрали имущество, обобществили его, проводили насильственную коллективизацию. Причем имущество поступало не в распоряжение всего народа, а в распоряжение комитетов, которых крестьяне теперь боятся больше, чем мятежников. Вот как обернулся, Альфонсо, ваш знаменитый «либертаризм» в деревне.
— Просто крестьяне не доросли до понимания великих задач анархизма, — со строгой гордостью сказал Альфонсо.
Педро, весело поглядывая на него уголком глаза, жевал высохшую маслянистую оливу-туру. Теперь он явно выигрывал партию.
— Вы не обижайтесь, Альфонсо, но крестьянину, как и любому другому человеку, трудно понять не величие задач анархизма, о которых вы говорите, а самоуправство и разнузданность анархистов. Личность, которая считает, что ей все дозволено, что она может все, — вроде человека, ставшего перед мчащимся на всем ходу поездом. Ведь коли личности все позволено, то она фактически начинает диктовать свои законы всем. Как говорят на Украине, те же штаны, да назад гашником. Мелкобуржуазная стихия…
— Агитируете?
— Нет. Вас интересовало мое мнение — я его высказал. Шах и мат.