Другие комнаты дали, впрочем, очень мало материала, хотя Бэгшоу многозначительно указал на заряженный револьвер, лежавший в ящике письменного стола.
— Как будто бы он чего-то ожидал! — сказал священник. — Хотя странно, что он взял револьвер с собой, выходя в холл.
Они вернулись в холл и направились к парадной двери. Глаза отца Брауна рассеянно блуждали по сторонам. Оба коридора, оклеенные одинаковым серыми, выцветшими обоями, как бы подчеркивали пыльную, монотонную пышность старинных орнаментов, зеленую плесень бронзовой лампы, почерневшее золото пустой зеркальной рамы,
— Говорят, что разбитое зеркало приносит несчастье! — сказал он. — Этот дом поистине похож на дом несчастья. Тут в самой обстановке есть что-то…
— Странно! — резко прервал его Бэгшоу. — Я думал, что парадная дверь заперта: оказывается, она только прихлопнута.
Ответа не было.
Они вошли через парадную дверь в ту часть сада, которая примыкала к лицевому фасаду дома. В одном конце ее стояла старая изгородь с проломом, напоминавшим вход в зеленую пещеру; в этом проломе виднелось несколько полуразрушенных ступенек.
Отец Браун подошел к пещере и, нагнув голову, вошел в нее. Прошло несколько секунд после его исчезновения; вдруг все вздрогнули от удивления, услышав его спокойный голос у себя над головой: можно было подумать, что он беседует с кем-то, сидя на верхушке дерева. Сыщик последовал за ним и установил, что эта курьезная крытая лесенка вела к разрушенному мостику, повисшему над более темной и просторной частью сада. Он огибал угол дома, и с него видны были разноцветные огни лампочек. По-видимому, это были остатки какого-то архитектурного каприза; зодчий, вероятно, хотел построить целую террасу над лужайкой, Но Бэгшоу не думал об этом теперь. Он смотрел на стоявшего перед ним человека.
Этот человек невысокого роста, в светло-сером костюме стоял к нему спиной, и единственной замечательной чертой в нем была грива волос, желтых и сверкающих «как головка одуванчика». Эти волосы стояли дыбом, создавая подобие нимба, и тем более разителен был их контраст с лицом, когда незнакомец медленно и как бы нехотя повернулся. Этот нимб, казалось бы, должен был окружать ангельское лицо. А лицо у незнакомца было немолодое и изборожденное морщинами, с мощной челюстью и коротким носом, имевшим сходство с перебитым носом кулачного бойца.
— Мистер Орм, знаменитый поэт! — сказал отец Браун так спокойно, словно он знакомил двух людей в гостиной.
— Кто бы он ни был, — ответил Бэгшоу, — я должен попросить его последовать за мной и ответить на несколько вопросов.
Мистер Озрик Орм, знаменитый поэт, отнюдь не мог служить образцом разговорчивости, когда дело дошло до расспросов. В углу старого сада, в серых сумерках, перед тем как рассвет забрезжил над массивной изгородью и разрушенным мостом, и потом, во всех стадиях официального допроса, становившегося для него все более грозным, он говорил только, что хотел посетить сэра Хемфри Гвинна, но не выполнил своего намерения, потому что никто не откликнулся на его звонок. Когда ему указали на то, что он выбрал несколько поздний час для визита, он зарычал. То немногое, что он сказал, было весьма невразумительно — либо потому, что он не знал английского языка, либо потому, что знал его слишком хорошо. Как выяснилось, он придерживался весьма нигилистических и разрушительных взглядов, что вполне соответствовало тенденциям его произведений; поскольку в них можно было разобраться, казалось вероятным, что его дела с судьей и, возможно, стычка с судьей имели почвой анархизм. Гвинн был известен как маньяк, помешанный ныне на большевистских шпионах, как некогда он был помешан на немецких. Так или иначе, одно совпадение, имевшее место вскоре после ареста Орма, подтвердило уверенность Бэгшоу в том, что к его участию в этом деле следует относиться серьезно. Когда они вышли из ворот на улицу, они встретили еще одного соседа — торговца сигарами Буллера, замечательного своим сухим коричневым лицом и орхидеей в петлице. К вящему удивлению прочих, он приветствовал своего соседа-поэта с самым непринужденным видом, словно ожидал его.
— А, вот и вы опять! — сказал он. — Долго же вы беседовали со стариком Гвинном.
— Сэр Хемфри Гвинн умер! — сказал Бэгшоу. — Я веду дознание и принужден просить вас дать кое-какие объяснения.
Буллер окаменел, быть может, от неожиданности; он стоял неподвижно, как уличный фонарь рядом с ним. Красный кончик его сигары ритмически вспыхивал и тускнел, но бронзового лица его не было видно; когда он заговорил вновь, голос его звучал совсем иначе.
— Я могу только сказать, — промолвил он, — что, когда я проходил по улице два часа тому назад, мистер Орм входил в ворота сада сэра Хемфри.
— А он говорит, что не видел сэра Хемфри, — ответил Бэгшоу, — и даже не был в доме.
— Что-то слишком долго он стоял на крыльце! — заметил Буллер.
— Да, — сказал отец Браун. — на улице мало кто просто так стоит два часа подряд.
— Я за это время заходил домой, — возразил торговец сигарами. — Написал несколько писем и вышел бросить их в ящик.
— Все это вам придется повторить на суде, — сказал Бэгшоу. — Спокойной ночи, или, вернее, доброго утра!
Судебное следствие по обвинению Озрика Орма в убийстве сэра Хемфри Гвинна, которым в течение нескольких недель были полны все газеты, еще долго топталось вокруг этой краткой беседы под уличным фонарем в час, когда серо-зеленый рассвет брезжил над темными улицами и садами. Все в конце концов сводилось к тайне этих двух часов, с того момента, как Буллер видел Орма входящим в ворота сада, до того момента, когда отец Браун нашел его в том же саду. Несомненно, ему хватило бы этих двух часов на убийство. Прокурор доказывал, что он имел полную возможность совершить преступление, так как парадная дверь была не заперта и боковая дверь в сад тоже осталась открытой. Суд с величайшим вниманием слушал Бэгшоу, восстановившего полностью картину борьбы в коридоре, следы которой были столь очевидны, полиция даже нашла разбившую зеркало пулю. И, наконец, пролом в изгороди, в котором нашли Орма, несомненно, служил ему в ту ночь убежищем.
С другой стороны, сэр Мэтью Блэйк, талантливый представитель защиты, использовал эту последнюю улику в своих целях.
— Чего ради, — спрашивал он, — человек станет прятаться в ловушке, не имеющей выхода, когда гораздо разумнее выбраться на улицу?
Сэр Мэтью Блэйк очень сильно упирал также на то, что мотивы убийства не выяснены. И действительно, полемика по этому пункту между сэром Мэтью Блэйком и сэром Артуром Трэверсом — не менее блестящим представителем обвинения — принесла существенную пользу подсудимому. Сэр Артур мог только высказать предположение относительно анархистского заговора, что звучало довольно неправдоподобно. Но как только суд возвращался к таинственному поведению Орма в роковую ночь, обвинение опять торжествовало.
Подсудимый подошел к свидетельской решетке главным образом потому, что его хитроумный адвокат опасался дурного впечатления, которое мог бы произвести на суд отказ от показаний. Однако Орм отвечал столь же односложно на вопросы своего защитника, как и на вопросы прокурора. Сэр Артур Трэверс извлек величайшую пользу для обвинения из его упорного молчания, но сломить этого молчания не мог. Сэр Артур Трэверс был высоким, тощим мужчиной с длинным мертвенным лицом и являл собой разительный контраст полной фигуре и ярким птичьим глазам сэра Мэтью Блэйка. Но если сэр Мэтью был похож на воробья, то сэр Артур очень напоминал аиста или журавля. Когда он нагибался вперед, засыпая поэта вопросами, его длинный нос казался птичьим клювом.