Оставшись один, убрал за плечо винтовку, подошёл к мальчику. Под скрюченным тельцем быстро растекается красная лужа. Едва заметно трепещут на ветру грязные волосы. Ещё не поздно. Есть ещё как минимум полторы минуты.
Я подхватил его на руки и, закинув на плечо, понёс к яме. Легко бьёт по спине безвольная детская рука. Не боялся он смерти, не от страха плакал. Плакал он, потому что идеалы погибли, то, во что верил, сокрушилось. Уехал Буревестник, и не подумал помочь. Воспевать он приехал, а не хулить. Всплакнёт потихоньку да увековечит мальчишку в одном из своих романов, наделит его внешностью какого-нибудь бродяжку — и чиста совесть[6]. А народ и имени его не узнает. Да и я скоро забуду.
Бережно опускаю мальчишку в яму, от которой уже смердит, — четыре дня как первого скинули, завтра закопаем. Висок ещё тёплый, хотя минуту как должен был остыть. Как будто издеваясь, держится жизнь, просит: «Помоги!» Но что я могу сделать на голом острове? Ни спрятать его, ни кормить, ни бежать помочь не смогу. Это Буревестник мог, а я-то? Разве что Санычу удовольствие второй раз расстрелять доставлю.
— Прости, парень, — шепчу я, прикрывая застывшие глаза, устремлённые в белое июньское небо.
— Снимите с него ремни, — сказала Линда санитарам, подойдя к комнате Смита.
— Должен вас предупредить, что сегодня он неспокоен, — сообщил доктор Альфред. — Ночью пришлось ввести ему успокоительное.
— Кошмары?
— Или новый способ привлечь внимание. Линда отмахнулась и вошла в комнату.
— Очень любезно с вашей стороны, — раздался глухой голос пациента. — Надо думать, сегодня вы принесли обломок ногтя.
Судя по всему, поспать ему не довелось: под глазами залегли тени, лицо осунулось, да и голос звучал как-то иначе.
— Вы нездоровы?
— Пустяки, — улыбнулся Смит уголком рта. — Так, хандрю немного. Некоторые воспоминания не доставляют особого удовольствия.
— Расскажете?
— Не приведи Господь. Поговорим о чёмнибудь более приятном.
Внезапно Линда поняла, что подразумевал доктор Альфред под сложностями с акцентом. Если вчера Смит говорил как уроженец немецкой земли, то сегодня его речь приобрела иное звучание: сохранив резкость и топорность, она стала неожиданно мелодичнее за счёт мягких согласных, не свойственных германским языкам.
«Полиглот или хороший пародист? — Линда пометила в блокноте факт широких лингвистических знаний пациента. — И если первое — на скольких языках он говорит?»
— Хорошо, мистер Смит. У вас есть семья? Жена, дети?
— Не в этом веке. Я не испытываю потребности в женщине уже лет пятьсот, а мой последний сын умер в двадцатых годах четырнадцатого века.
— И как вы это можете объяснить?
— Старею, — улыбнулся он, насмешливо подмигнув Линде. — Да и надоело, знаете ли. Не самое большое удовольствие — знать, что твои жена и дети обречены, а ты, закопав их в землю, не придумаешь ничего лучше, чем создать новую семью, которую вскоре так же закопаешь в землю.
«Потерял близких», — записала Линда. Это могло стать хорошей зацепкой.
— Они умирали своей смертью или…
— По-разному бывало. Некоторых я покидал, когда неизменность моего внешнего вида становилась предметом толков и сплетен соседей. Две женщины дожили со мной до глубокой старости. Одна покончила с собой, когда я открыл ей правду. Последняя погибла в расцвете лет. Из-за меня.
Карандаш несколько раз обвёл слово «потерял» и замер. Линда пыталась распознать в голосе пациента боль и муку, вызванные чувством вины, но слышала лишь усталость невыспавшегося человека.
— Расскажете, как это случилось? Смит оценивающе посмотрел на нее, словно прикидывая, стоит ли игра свеч.
— Её схватила инквизиция. В Испании это, знаете ли, было нормально — подозревать в колдовстве всех и каждого, а если ты дочь знахарки, а муж твой на досуге исцеляет прокажённых, у тебя немного шансов избежать костра.
И хотя голос его так и не дрогнул, Линда снова почувствовала, как её сковывает изнутри мертвенный холод. Его равнодушный и повседневный тон нагонял куда больше страху, чем привычные спектакли со слезами и истериками.
— А это исцеление — как оно происходит? Вы просто кладёте на человека руки, и он…
— Увы, всё очень непросто, — прервал её Смит, отвернувшись к зарешёченному окну. — Это безумно…
…больно. Кажется, что всё тело пронзают раскалённые иглы. Нечто похожее пришлось испытать в подземельях Гаруна аль-Рашида, когда металл загоняли под ногти, но на этот раз во сто крат хуже. Как могло принести такую боль это юное создание, только начинающее жить?
6
Широко известна история о том, как Максим Горький во время поездки на Соловки встретил мальчика, который не побоялся рассказать писателю о зверствах в Детколонии. Горький вышел из барака в слезах, но не обмолвился о произошедшем ни начальнику лагеря, ни позже в публицистике. В день отплытия писателя мальчика расстреляли. Его имя осталось неизвестным.