Закрыв глаза, вытянув ноги, Том Берри откинулся на спинку своего сиденья в головном вагоне поезда и предался убаюкивающему покачиванию. Одна за другой мимо пролетали станции, но он даже не утруждал себя считать их, зная, что в нужном месте привычка подскажет ему, что пора выходить.
Он думал о Диди, впрочем, в последнее время он едва ли думал о чем-либо другом. Наверное, это то, что называют любовью. По меньшей мере "любовь" — это один из тех ярлыков, которые можно навесить на их безумные, запутанные до крайности отношения, в которых смешались почти животная тяга друг к другу, враждебность, восторг, нежность, грубость и состояние почти непрерывного конфликта. Словом, если это и было любовью, то совершенно не похожей на ту, что воспевают поэты.
Его губы растянулись в улыбке, когда он вспомнил вчерашний вечер. Как он бежал, перепрыгивая через три ступеньки, по лестнице, ведущей к замусоренной площадке, на которую выходила дверь ее квартирки. Сердце бешено колотилось в груди в предвкушении встречи с ней. Как она мгновенно открыла на его стук (звонок уже года три не работал) и как сразу же скорчила недовольную гримасу, увидев его.
Рассматривая ее злое лицо, он заметил с порога:
— Ты повторяешься. Эти надутые губы я уже где-то видел.
— Придержи свой дурацкий юмор, которому тебя обучили в колледже.
— Я ходил в вечернюю школу.
— Ну да, вечерняя школа! Засыпающие за партами ученики и убитый тоской преподаватель в обсыпанном перхотью пиджаке.
Он подошел к ней, стараясь не попасть ногой в огромную дыру в ковре, который едва прикрывал неровные доски пола, так нескладно пригнанные друг к другу, словно их разметало землетрясением.
— Что я слышу! Откуда столько мелкобуржуазного презрения к пролетариату? Разве тебе неизвестно, что мы — простой народ — не можем позволить себе учиться днем?
— Народ! Ты не народ, ты — враг народа.
Как ни странно, но ее насупленное лицо показалось ему таким родным и таким прекрасным, что ему пришлось отвернуться, чтобы она не заметила, как он любуется им. Он скользнул взглядом по ее бедной обстановке. Покрашенные масляной краской книжные полки висели вкривь и вкось, как пьяные. Книги были везде, даже на полке фальшивого камина в углу. В основном "революционная" литература: такой увлекаются все сторонники "Движения".
— Я не желаю больше тебя видеть, — донесся до Тома ее голос. Этой реплики он ждал, вплоть до интонации, которой она была произнесена. Не поворачиваясь к ней, он сказал:
— Я думаю, что тебе нужно сменить имя, — однако он тут же понял, что его слова получились двусмысленными, и она, конечно же, восприняла их по-своему.
— Начать с того, что я не признаю брака. И потом, даже если бы я хотела выйти замуж, я бы… Словом, я нашла бы себе кого-нибудь получше, чем "фараон".
Теперь он смотрел на нее, облокотившись на полку "камина".
— Я и не думал предлагать тебе замужество. Я и вправду имел в виду твое имя. Диди! Что-то слишком фривольно для революционерки.
— Что делать, если мне не нравится мое полное имя — Дорис.
Кроме собственного имени ей не нравились многие вещи: правительство, политическая система, засилье мужчин, войны, бедность, полицейские. В особенности же ей не нравился ее отец — богатый и удачливый финансист, который души в ней не чаял, удовлетворял все ее капризы и в значительной степени — хотя, разумеется, и не до конца — понимал ее теперешнее состояние и смысл ее идейных исканий. К его огорчению, она соглашалась принимать от него деньги только в случае крайней нужды. В общем, нельзя было сказать, что ее взгляды были хоть чем-то плохи. Однако его всегда поражала ее непоследовательность. Если она и вправду ненавидела отца, ей не следовало вообще принимать его помощи. А если она так ненавидела полицейских, как говорила, то, спрашивается, какого черта стала любовницей одного из них?
— Ну хорошо, в чем я сегодня провинился перед тобой? — спросил он покорно.
— Только не строй из себя невинную овечку! Двое моих приятелей были в той толпе и прекрасно видели, как вы издевались над ни в чем не повинным парнем.
— Ах, вот в чем дело!