Обращаясь ко мнѣ, этотъ строгій и смѣлый итальянецъ назвалъ имена двухъ русскихъ дамъ, съ которыми онъ всего чаще проводилъ время. Случилось такъ, что я ихъ встрѣчалъ. Такихъ барынь у насъ есть десятки и сотни въ такъ называемомъ «порядочномъ» кругу.
Не разъ случалось мнѣ выслушивать и болѣе интимныя мнѣнія иностранокъ, знающихъ давно Римъ. Ихъ оцѣнки были, — хоть и въ болѣе мягкихъ формахъ, — близки къ обличительной рѣчи бывалаго итальянца. О мужчинахъ римскаго салона одна изъ такихъ дамъ говорила:
— Или они ищутъ богатыхъ невѣстъ, или же ѣздятъ съ самымъ явнымъ намѣреніемъ добиться… вы понимаете чего. Разговора, такого, какого съ умнымъ и воспитаннымъ русскимъ, англичаниномъ, нѣмцемъ, даже французомъ здѣсь трудно имѣть. Они будутъ къ вамъ ѣздить, если вы очень открыто живете, даете обѣды и балы. Но съ глазу-на-глазъ, во второй же разъ, они сейчасъ же приступаютъ къ объясненію. А если видятъ, что ничего не добьются — прекращаютъ свои посѣщенія или дѣлаются совершенно неинтересными.
Провѣрить такія болѣе интимныя «свидѣтельскія показанія» — довольно трудно. Но въ правдивости тѣхъ, отъ кого приводилось ихъ получать, нѣтъ никакого повода сомнѣваться.
Послѣ такого «опроса» приведу и нѣсколько своихъ наблюденій, воздерживаясь отъ рѣшительныхъ приговоровъ.
Прежде всего не надо забывать, что иностранецъ не можетъ судить вполнѣ объективно, т.-е. отрѣшаясь отъ своего особеннаго мѣрила, и судить разносторонне и безпристрастно, о чужой жизни, и въ цѣломъ, и въ подробностяхъ. Но онъ можетъ провѣрять въ предѣлахъ своего знанія города и общества то, что другіе до него высказывали и что, въ голосъ, говорятъ сами туземцы.
Многое изъ того, что я привелъ выше, кажется очень похожимъ на правду. И, чтобы не повторять одного и того же, скажемъ: римская жизнь, въ смыслѣ столичнаго оживленія и рессурсовъ общества — не можетъ тягаться не только съ Парижемъ или Лондономъ, но даже, во многомъ, съ Берлиномъ и съ Петербургомъ.
Ничего нѣтъ удивительнаго, что русскія семьи, попавъ сюда на всю зиму, скоро начинаютъ тосковать и повторяютъ на разные лады, что у себя, въ Петербургѣ, онѣ имѣли бы неизмѣримо больше всякаго рода развлеченій, и не однихъ только пустыхъ выѣздовъ и баловъ, а всякихъ лекцій, засѣданій, концертовъ, оперныхъ и драматическихъ спектаклей, на разныхъ языкахъ.
Но вѣдь въ чужомъ городѣ, да еще такомъ, какъ Римъ, надо искать совсѣмъ не того, что даетъ петербургская зима. Если вы составили разнообразную программу вашего римскаго сезона и, кромѣ вещей, видѣли и не мало людей — вы врядъ ли имѣли время много скучать.
Изъ моихъ личныхъ отношеній съ людьми всякихъ сословій, профессій, сферъ и кружковъ вынесъ я, во-первыхъ, преобладающее впечатлѣніе неизмѣнной вѣжливости, культурной обходительности жителей Рима, кто бы они ни были и куда бы вы ни пошли. Нельзя требовать непремѣнно, чтобы всѣ принимали васъ съ распростертыми объятіями. Но весьма пріятно нигдѣ не наталкиваться на безцеремонность и колкость, что очень часто приходится испытывать не то что въ Берлинѣ, но и въ Парижѣ. Французы, въ послѣднюю четверть вѣка, особенно въ Парижѣ, стали въ массѣ гораздо менѣе вѣжливы и обходительны, чѣмъ итальянцы, и римляне, въ томъ же числѣ.
Затѣмъ, въ Римѣ, ни въ какой сферѣ, вы не чувствуете такъ слащавой приторности, прикрывающей сухость и пустоту содержанія. Нѣтъ особаго радушія, но нѣтъ и банальной трескотни ничего не стбящихъ любезностей. Тонъ разговора проще, если хотите рѣзче, горячность звука и живость жестовъ не вводятъ васъ въ обманъ. Васъ не будутъ водить безъ надобности и не откажутъ вамъ въ услугѣ; только все это будетъ потуже, чѣмъ, напр., у англичанъ и воспитанныхъ нѣмцевъ. Добродушія въ интеллигенціи, — въ служебномъ, дѣловомъ мірѣ и въ свѣтѣ,— немного, того добродушія, которымъ мы, славяне, черезчуръ уже кичимся.
Русскому нельзя разсчитывать на широкое гостепріимство. Мнѣ многіе повторяли, что насъ здѣсь очень не любятъ, особенно съ абиссинской катастрофы. Умышленной сухости или желанія сказать что-нибудь непріятное я не замѣчалъ, а бывалъ во всякихъ обществахъ. Мы для нихъ — слишкомъ чужіе. Они насъ, до сихъ поръ, очень мало знаютъ, а, главное, весьма мало интересуются нами. Конечно, среди очень образованныхъ людей, вы встрѣтите такихъ, кто можетъ свободно говорить о Толстомъ и Достоевскомъ, но слишкомъ многаго не ждите. Гоголь для нихъ, — пустой звукъ, — я въ томъ убѣдился! И Пушкинъ — почти тоже. Вы чувствуете, что между нами и ими гораздо болѣе толстая заслонка. Но, право, лучше видѣть въ нихъ отсутствіе напускного русофильства парижанъ, подъ которымъ сидитъ только «реваншъ» и возгласъ: «Prenez mon ours!» [72]