Все, что Бэль записалъ о Римѣ, находится въ двухъ книжкахъ: Воте, Naples et Florence и Promenades dans Воте. Онѣ обнимаютъ собою болѣе четверти вѣка и написаны въ видѣ летучихъ замѣтокъ дневника. Римъ, какъ идеалъ пріятной жизни, для Бэля занималъ второе мѣсто. Эстетическое развитіе автора Bouge et Noir уступаетъ его наблюдательности, какъ знатока людей и итальянцевъ въ особенности. Врядъ ли онъ понималъ глубоко античное искусство, и даже такое творчество, какъ у Микель-Анджело. Но онъ чувствовалъ себя достаточно язычникомъ, чтобы цѣнить красивую чувственность древнихъ. Всего же больше Бэлю нравился темпераментъ итальянскихъ женщинъ, свободная игра въ любовь, простота и безыскусственность всѣхъ отношеній между женщиной и мужчиной и въ свѣтскомъ обществѣ, и въ народѣ.
Римскаго простолюдина онъ ставилъ очень высоко и не находилъ интереснымъ распространяться о томъ низменномъ уровнѣ, на которомъ его держали папскіе порядки. Для Бэля высшій идеалъ былъ всегда Бонапартъ, и онъ желалъ для Италіи вообще и для Рима такого именно человѣка, чтобы поднять ихъ и возродить.
Въ дневникахъ Бэля не мало мѣткихъ мыслей и обобщеній; но нѣтъ ничего цѣльнаго, нѣтъ крупной содержательности, которан сказывается не въ фактическомъ перечисленіи того, что онъ видѣлъ, а въ своеобразныхъ испытаніяхъ автора. Даже у весьма зрѣлаго человѣка, въ книгѣ Promenades dans Ноте вы не находите настоящей оригинальности и очень часто на васъ непріятно дѣйствуетъ склонность Баля къ анекдоту, къ остроумничанью, къ фатоватому жуирству стараго холостяка, желающаго быть постоянно въ избранномъ обществѣ. Но у него, за первую половину вѣка, вы найдете большое знакомство съ итальянскими нравами и въ другихъ городахъ, и въ Римѣ. Въ общемъ это сводится къ тѣмъ кореннымъ чертамъ римскаго быта — сверху до низу, которыя сложились нѣсколько столѣтій раньше и только измельчали подъ вліяніемъ тѣхъ событій, какія надвинулись изъ Франціи на Италію и сдѣлали Римъ на цѣлыхъ двадцать лѣтъ гарнизономъ наполеоновской арміи.
Бэль былъ слишкомъ упоренъ въ своемъ пристрастіи ко всему итальянскому; поэтому, несмотря на свой скептицизмъ и осторожное себѣ на умѣ, онъ безпрестанно впадаетъ въ банально-хвалебный тонъ. Въ немъ одно оставалось нетронутымъ — искренній или напускной культъ языческаго искусства и его воскрешенія въ лучшихъ созданіяхъ Ренессанса. Христіанское творчество, проникнутое духомъ первыхъ вѣковъ, — ни катакомбъ, ни готики онъ какъ бы не признавалъ. Въ этомъ онъ былъ солидаренъ съ Гёте. Восхищается онъ только тѣмъ, что проникнуто античнымъ духомъ красоты, и при этомъ всегда побаивается, чтобы ему не попасть впросакъ. Гораздо цѣннѣе для него все то, что онъ наблюдалъ въ нравахъ Рима первой четверти вѣка. И врядъ ли имѣлъ онъ право сказать про себя: «Je serai peut-être le dernier voyageur en Italie. Les autres pourront voir les monuments. J’avais vu et étudié les hommes» [32]. И послѣ него — даже и среди французовъ — многіе изучали нравы; но, въ свое время, онъ занимался ими гораздо больше, только въ отрывочной и часто слишкомъ личной формѣ.
Сѣ Шатобріана до конца службы Бэля Стендаля по близости Рима прошло больше сорока лѣтъ. Какъ же жила Римская область за все это время? Смѣнились цѣлыхъ четыре папы; но система оставалась та же. Послѣ изгнанія Пія VII, и возвращенія абсолютной папской власти съ поддержкой Священнаго Союза и австрійскаго войска — потянулись долгіе годы охранительной политики съ девизомъ все того же «non possumus».
Кардиналъ Консальви смягчалъ режимъ безусловнаго владычества черной братіи. Народъ жилъ въ томъ же пассивномъ подчиненіи; средній классъ питался подачками Ватикана; знать застыла въ своей сословной неподвижности и политическомъ безсиліи.
Послѣ безцвѣтныхъ царствованій Льва XII и Пія VIII, носившаго тіару всего одинъ годъ, кардиналъ Капелляри, вступившій на престолъ подъ именемъ Григорія XVI, цѣлыхъ пятнадцать лѣтъ предавался полной реакціи, вѣшалъ и разстрѣливалъ, ѣлъ и пилъ— и держался опять-таки австрійскими штыками, не смущаясь тѣмъ, что и римляне еле-еле выносятъ его. Чтобъ имѣть объ этомъ понятіе, стбитъ ознакомиться только съ сонетами Велли, которыми Гоголь зачитывался. Они ходили по рукамъ въ спискахъ. Авторъ, мелкій чиновникъ папскаго управленія, цѣлыхъ двадцать лѣтъ могъ анонимно обличать папскіе порядки и то, что Ватиканъ дѣлалъ изъ общества и народа, — вплоть до того подъема освободительныхъ идей, которыя нашли выразителя въ новомъ папѣ Мастаи Феретти, въ 1847 году. Послѣ революціи 1848 года опять настала еще болѣе тупая и трусливая реакція. Къ австрійскимъ штыкамъ присоединились и французскіе.
32