Место у окна досталось Еве. Астарот с Кристиной сидели впереди, ближе к носу самолета, а Гриша — наискосок через проход от нас. Когда мы погрузились и распихали свою ручную кладь по полкам, он открыл книжку и уткнулся в страницы. Хм… Интересно… Что же такое случилось с ним, что из вот этого цветущего парня, спортсмена-комсомольца, который еще и Ремарка в самолете читает, Гриша стал тем, кем стал. Поломанным и потерянным.
Самолет медленно рулил к взлетке. Ева смотрела в окно, иногда ее рука находила мою и крепко сжимала. Волнуется. Это нормально. Я тоже слегка так мандражировал, но не столько по поводу перелета, сколько насчет всего нашего отпуска. Это в прошлом-будущем все было легко. Открыл нужные приложухи, полистал варианты, просмотрел фотки и отзывы, выбрал подходящее, забронировал, приехал, заселился. А тут, получается, мы летим совершенно наобум. Вчетырнадцатером. Хех. Я еще раз мысленно произнес это же слово по слогам. Ничего так себе, компания, да уж. В Питер мы гоняли меньшим составом. Впрочем…
Я снова оглянулся на Гришу. Тот на разгон самолета не обращал вообще никакого внимания. Шевелил губами и перелистывал страницы. На лице — спокойная безмятежность.
Самолет остановился. Двигатели рев двигателей стал громче. Ева снова нашла мою руку и сжала пальцы. Я посмотрел на нее и ободряюще улыбнулся. Она ответила тревожной такой слабой улыбкой. И тут самолет сорвался с места и погнал на взлет. Спину прижало к спинке сидения, где-то впереди заплакал ребенок. Кто-то нервно засмеялся.
Ева нервно выдохнула и прилипла к окну. Не отпуская при этом мою руку.
Три. Два. Один.
Тряска прекратилась, земля стремительно ушла вниз, превращаясь в спутниковый гугль-мэп. Дороги, машинки… Хех, почему-то этот момент меня всегда восхищал, с самого первого раза. Не знаю даже, сколько лет мне тогда было. Три? Четыре? В общем, когда первый раз я летел на самолете еще совсем мелким, то когда впервые увидел дорогу и медленно ползущие по ней машинки, то так обрадовался. И теперь в каждый свой перелет я всегда старался увидеть дорогу внизу. Увидел машинки, значит все, взлет прошел нормально.
Самолет воткнулся в молоко облака, его тут же затрясло. Ева сжала мои пальцы крепче. Никто в салоне больше не смеялся и не разговаривал. Все сосредоточенно молчали.
А я снова посмотрел на Гришу. Тот читал.
Мысль внезапно свернула в неожиданное русло. А вдруг эта встреча не такая уж и случайность? Вдруг мне таким образом реальность пытается на что-то намекнуть? Обычно такие разговоры затевал Иван. Это ему хотелось видеть во всем высший смысл и персты судьбы. Предназначение и все такое. Сам я от этой всех этих сложных материй далек. Если я по какой-то причине был избран для выполнения какой-то высокой миссии, то те, кто меня выбирали, должны были знать, что с туманными намеками я плохо дружу. И всякий там символизм плохо понимаю. Однако же…
Само собой, тут же всплыл другой мой друган. Костя. Ситуация же практически идентичная. Есть «тогда» и «сейчас». Мой друган из прошлого-будущего ненавидел рок-музыку. Плевался ядом, когда включали, клеймил всех рокеров скопом наркоманами и придурками. Ну и покрепче слова тоже употреблял в их адрес. А Костян нынешний — активист рок-клуба, активно участвовал в фестивалях, на сцену лез с упертостью бронепоезда. Наташу трясет, чтобы она делала новый поток своих актерских курсов. А поскольку та пока отнекивается, забрал документы из политеха и в культпросветучилище на актерский факультет решил поступить. Глаза горят, энтузиазмом брызжет. Автографы взял у всех наших звезд, до которых дотянулся. Сфоткался тоже со всеми.
Это судьба его поменялась, значит? Или ключевой момент еще не прошел?
Поди знай…
И вот Гриша сейчас. Что я вообще про него знаю? Ну, знал. Что он про себя рассказывал? А молчаливым он не был, трепался периодически о своем прошлом, когда речь о воспоминаниях заходила. Я знал, что он был каким-то спортсменом.
Галочка. Не врал, вот я сейчас его вижу, и он точно спортсмен.
Знаю, что он рано закончил свою спортивную карьеру. Практически на пике формы. О причинах этого он говорил как-то скупо, так получилось, типа.
И знаю, что где-то в девяностые он получил довольно серьезную травму. И вроде как… сидел. Этот вывод мы сделали без его участия. По косвенным признакам. На все сто никто из нас уверен не был, татух специфических на теле тогдашнего Гриши не было. Просто он, скажем так, производил впечатление сидельца. Генка сказал, что услышал какой-то специфический оборот в его речи, который, мол, употребляют те, кто побывал не по своей воле в казенном доме.
Хрен знает.