Белый отличался холодным и математическим умом. Он вырабатывал стратегии, формировал концепции, составлял планы. Под руководством Белого волчатам удалось украсть первые евро из кошелька их няньки. И под руководством Белого же четыре молодых волка за несколько лет полностью подчинили себе теневую экономику городка.
Бурый не обладал умом Белого, зато в нем бурлила энергия и пламенный энтузиазм хорошего солдата. Он не был движущей силой, да и не стремился к этому, не любил командовать и проявлять инициативу. Что он любил, так это четкие и логичные приказы, позволявшие ему действовать, соизмеряя последствия. Он царапался, когда надо было царапаться, кусался, когда надо было кусаться, и убивал, когда надо было убивать.
Серый метил высоко. Не такой умный, как Белый, не такой сильный, как Бурый, он был, однако, душой группы. Это он первым понял, что они живут в нищете. Это он первым понял, что существует другой мир, мир роскоши и комфорта. Мир, где жизнь не так горька и где не набивают шишек. Что-то вроде горнего мира, врата которого распахиваются настежь при одном условии: если у тебя есть деньги, бабки, башли, мани-мани, чем больше, тем лучше, и плевать, откуда они взялись, какого цвета и чем пахнут. Для четырех волчат Серый лелеял далеко идущие планы, очень далеко идущие. В этих планах были мраморные виллы, спортивные машины, костюмы от кутюр за бешеные цены. В сердце Серого постоянно горела ненасытная жажда власти. Это пламя было его энергией, его динамо-машиной, и в мозгу его витала им самим не сформулированная уверенность, что если он не станет в среднесрочной перспективе ровней императору, то мир за это поплатится.
А Черный? Черный — это был хаос. Черный — это была энтропия. Удивительное дело, до чего статистически неизбежно, что из четырех детей в одной семье как минимум один рождается с левой резьбой. В чем был корень безумия Черного? Этого никто не знал, да и знать никто не хотел, три его брата были реалистами: причины никого не интересовали, важно было знать, что они живут с кем-то, способным выйти ночью на улицу и вернуться с головой клошара просто потому, что тот напомнил ему отца, которого у него не было. Важно было знать, что он мог вдруг ни с того ни с сего, потому что ему что-то не понравилось в утреннем свете, или вкус свиной отбивной по ассоциации навеял ему тот случай, когда сожитель безработной соседки, сидевшей с ними маленькими, воткнул ему отвертку в зад, в общем, ни с того ни с сего мог вдруг завыть смертным воем, как настоящий волк, без всяких человеческих заморочек, как один из тех на сто процентов сертифицированных диких зверей, которые водились, прежде чем вся совокупность кодов ДНК была оплачена и защищена копирайтами. Что касается Черного, в конечном счете несомненными были только две вещи: шерсть его была темна, как отборный каменный уголь, и ему пофигу была смерть.
Белый и Серый имели разные понятия о войне: представления Белого были ближе к идеям Сунь Цзы, который считал, что война есть искусство обмана и что высший пилотаж — это «победить без боя», представления же Серого могли послужить иллюстрацией к теории Клаузевица, для которого война являлась по возможности неограниченным использованием грубой силы и имела целью «принудить противника исполнить свою волю».
Дождь перестал, и солнце освещало сзади толстый слой облаков.
Свет походил на стакан грязного молока.
Белый и Серый стояли в сотне метров над землей, на крыше башни Мокрощелок, внимательно глядя на пробуждающийся городок и снующих внизу ранних пташек-тружеников. Ни Белый, ни Серый не обращали внимания на ледяной ветер, теребивший их густую шерсть. Ни Белый, ни Серый не обращали внимания на лужицы крови, растекшиеся по крыше на добрых пятнадцать метров. И уж тем более они не обращали внимания на ком окровавленного мяса вперемешку с обрывками униформы цвета хаки — все, что осталось от мудилы-сторожа, который оказался не в том месте, не в то время и которого никто не счел нужным предупредить, что не пускать четырех молодых волков чревато.
Белый чувствовал себя в отличной форме. Стычка со сторожем согрела его не хуже хорошей утренней пробежки, а вкус крови, еще ощущавшийся во рту, стоил самого крепкого кофе. Мысли его текли подобно ручью между скал, путем извилистым и рискованным. Он думал о том, каким был мир, какой он есть и каким будет. Задавался вопросом, достанется ли ему роль в этом большом цирке начала и конца живой материи. Вспоминал Тимоти Лири, гуру контркультуры прошлого века, который когда-то сказал: «Кто не умер, тот похоронен заживо в тюрьмах и исправительных домах, в дырах городов-спутников, в унылом бетоне многоквартирных башен». Белый улыбнулся. А волк, улыбающийся как человек, — это всегда впечатляет. Он зажмурился, в сотый раз спросив себя, что же этот профессор с растерзанным ЛСД мозгом хотел сказать своим «turn on, tune in, drop out»[7] и что померещилось ему, когда, за секунду до смерти от рака простаты, он несколько раз повторил в камеру, которую держал его сын: «Why not, why not?..»[8] He находя ответа, Белый открыл глаза, встряхнулся и вернулся к действительности: было раннее утро, в воздухе висел запах дизельного топлива и жженой резины, температура упала до последней отметки перед заморозками.