Я смотрю на Оддни на пассажирском сиденье рядом со мной. Она привела себя в порядок, накрасилась и взбила прическу. А вот одежда на ней будничная: светло-коричневая флисовая кофта на молнии и черные брюки. Нарядно, но не чересчур. Оддни всегда умела в совершенстве балансировать на грани.
Она в хорошем настроении: прибавляет громкости радио, где передают песню «Бон Джови» о жизни в молитве[1]. Краем глаза я вижу, как пальцы Оддни барабанят в такт мелодии.
– Надо бы остановиться у «Перекрестка», – предлагает она. – Перекусим чем-нибудь.
– Почему бы и нет.
– Я сегодня не завтракала. Не отказалась бы снова от супа из даров моря.
Однажды мы уже ездили на запад страны и ночевали в дачном домике, принадлежащем родственникам Оддни. Эта дача в скверном состоянии, ее необходимо привести в порядок. Когда мы ездили туда, я вовсю расстарался: покрасил террасу, сделал в разных местах мелкий ремонт, но этого, кажется, никто не заметил – во всяком случае, никто ничего не сказал.
– Давно же мы твою сестру не видели, – говорю я. – Когда мы с ней в последний раз встречались? Прошлой весной на конфирмации[2]?
– Да, наверно, – отвечает Оддни. – Только не удивляйся: она так изменилась!
– В каком смысле – изменилась?
Оддни торжествует:
– Подтяжку лица сделала. Знаешь, растянула кожу, чтоб морщины разгладились. Наша Эстер ведь зациклена на внешности. Ингвар, брат, сказал, что сейчас она выглядит так, будто слишком долго стояла лицом против ветра.
– Правда?
– Да. – Оддни опускает козырек на стекле, смотрит в зеркальце на его внутренней стороне и приглаживает бровь. – А еще она ни в чем не признается. Как, например, когда она сделала операцию на веках и потом притворялась, как будто так и было. Я уверена, что ее Халли заставил это сделать.
– Халли? – удивляюсь я. – Ты так считаешь? – Харальд – натура властная. У него этого не отнять, но вряд ли он станет приказывать жене пойти к пластическому хирургу.
– Ты же знаешь, каков он, – произносит Оддни, снова закрывая козырек. И, улыбаясь мне, прибавляет: – Как же мне повезло по сравнению с сестрой!
– Я в твоей внешности ничего не хочу менять, – признаюсь я, и каждое мое слово – всерьез.
На самом деле это мне повезло, что я встретил Оддни: она для меня слишком хороша. И ее родня считает точно так же. Они не понимают, что она нашла в побитом непогодой неимущем плотнике – да и сам я тоже не понимаю.
Я принадлежу этой семье не так давно – и мне странно говорить, что я «принадлежу» ей. Если начистоту, то мы с Оддни – полные противоположности. Общего у нас мало.
Приехав в «Перекресток», мы заказали суп и бутерброд, сели за столик у окна и стали молча смотреть на проезжающие машины. Я съел полбутерброда, как вдруг слышу: кто-то зовет Оддни по имени с вопросительной интонацией.
Оддни просветлела лицом, увидев своего брата Ингвара и его жену Элин. И вот она отставляет свой стакан с водой и быстро встает.
– Вы здесь? – Голос у Оддни такой звонкий и громкий, что ее слышно абсолютно всем.
Мы оба встаем, чтоб поздороваться. Объятия, поцелуи в щеку, расспросы о новостях.
– Давайте чокнемся! – предлагает Элин и вместе с Оддни спешит к прилавку.
Ингвар расспрашивает о нашей с Оддни поездке в Испанию в прошлом месяце.
– Хорошо было съездить в жаркие страны?
– Да, очень, – киваю я; ведь как раз такой ответ все и хотят услышать. Но по правде, мне кажется, что жару хвалят зря; мне не нравится, когда я в полной праздности лежу у бассейна, осоловев от зноя. Обычно мне и дышать нормально невозможно, пока я не вернусь на родину, под холодный бодрящий северный ветер.
Женщины возвращаются с двумя маленькими бутылочками белого вина и двумя стаканами пива.
– Вот оно как, – говорит Ингвар, а сестры прыскают, как маленькие девочки.
Никто ни слова не произносит о том, что нам еще ехать, пусть и недолго. Но я не прикасаюсь к алкоголю, и Оддни знала это заранее, и когда она допивает свое вино, я незаметно пододвигаю ей мой стакан.
– Хаукон Ингимар не приедет? – спрашивает Ингвар.
– Приедет, только чуть попозже, – отвечает Оддни, нежно улыбаясь, как и всегда, когда речь заходит об ее сыне. – Хаукон всегда страшно занят.
– Да, конечно, – произносит Ингвар, явно намекая на все эти новости про Хаукона Ингимара, в которых показано, как он блещет на светских мероприятиях, каждый раз под ручку с новой девушкой.
– Он в рекламе снимается! – В голосе Оддни сквозит гордость. – На леднике.
– Каком леднике?
– Он не сказал. Но рекламирует он походную одежду.
– А разве на леднике не плавки надо рекламировать? – спрашивает Ингвар.
Мы смеемся, а я припоминаю, что как раз где-то видел фотографию Хаукона Ингимара зимой в плавках. Потом разговор переключается на грядущие выходные: кто приедет, а кто не приедет и чьи дети чем занимаются.
У Оддни брат и сестра: Ингвар и Эстер, у обоих семья и дети, причем у кого-то даже один приемный. Я долго не мог запомнить, у кого из них какие дети и как кого зовут, а сейчас худо-бедно затвердил – по крайней мере, я так надеюсь. А еще нельзя забывать про Хаукона, их отца, который приедет в субботу, чтоб присутствовать на застолье. Ему всего около восьмидесяти, а у него уже какое-то дегенеративное заболевание, которое диагностировали пару лет назад, и с тех пор оно все прогрессирует.
До того, как Оддни встретила меня, у нее уже родилось двое детей: Хаукон Ингимар, а потом Стефания или, как ее обычно называют, Стеффи. Хаукон Ингимар, или, как его зовет кое-кто, Хаукон-младший, если разобраться, немного сам по себе. Оддни всегда притворяется, будто у него ужасно много дел, но насколько мне известно, он днями напролет только и знает, что пялится в объективы фотоаппаратов, а по большей части – в собственный телефон, с которым не расстается. Но тут уж не мне судить, ведь я вырос совсем в другие времена и, возможно, являюсь порождением какой-то иной реальности.
Стефанию я видел редко: она живет в Дании и работает там в какой-то косметической фирме. У нее очень крутое образование – инженерное, хотя я точно не помню, на какого именно инженера она училась.
Сам я обзавелся детьми лишь в тридцать лет, когда встретил женщину, у которой был трехлетний мальчик. Его я воспитал как собственного сына, и с тех пор он так и следовал за мной, хотя с Нанной мы уже давно развелись и перестали общаться. У этого мальчика не было отца, во всяком случае такого, о котором можно говорить, и я счел за честь сыграть эту роль в жизни ребенка. Я понятия не имел, как много труда требует – и в то же время как много дает человеку – ответственность за сына. Все эти великие и малые моменты его взросления: я проводил его в первый раз в школу, учил читать, водил на занятия по плаванию, смотрел на школьный выпускной с подступающими к горлу слезами. Отцовство – лучшее, что было в моей жизни, и с этим ничто не сравнится.
– Ну, нам пора, – говорит Оддни, допивая из моего стакана.
Вставая, она роняет на пол сумочку, и они с золовкой вдосталь смеются. Щеки у Оддни раскраснелись, как и всегда после выпивки. Я ощущаю небольшую тревогу, но отгоняю ее прочь. В этот раз все наверняка будет не так плохо.
За тот год с небольшим, который мы провели вместе, я не мог не заметить, что семья Оддни непростая. Конечно, я и так знал, что такое семейство Снайбергов, но особо не следил за их жизнью, ведь я редко читаю светскую хронику или деловые газеты, но если б читал, то, возможно, был бы лучше подготовлен ко всему.
В их семье много людей со взрывным характером, и эти взрывы бывают весьма громкие. Я и раньше наблюдал у этого семейства, как одно-единственное незначительное замечание может спровоцировать бурную ссору. Где кто-нибудь скажет такое, о чем лучше промолчать, а другой выбежит вон. Чтоб понять, какие они, лучше всего представить себе стадо бегемотов в тесном озерце: все постоянно сталкиваются друг с другом. Когда сходятся такие сильные личности, никогда не знаешь, что произойдет, лишь одно ясно: в какой-то момент непременно дойдет до точки кипения.
2
В католицизме одно из семи церковных таинств (аналогично таинству миропомазания в православии) (