У Рыбакова произведения альтернативной истории выглядят мрачными сатирами на павшего титана, японскими отработками на чучеле босса, а искренность героев практически в любом изъявлении двусмысленна. Как только подумаешь, где там реально герою справиться с двумя совершенно разными жёнами, одна из которых к тому же законная… И что там в подтексте чувствований у каждой… И как они стремительно ложатся, когда герой изъявляет, и как он умиляется разнице телосложений и манеры… Брррр… Нет, всё же Вячеславу Михайловичу ужасы лучше всего удаются не тогда, когда он над ними усердно трудится («Люди встретились», «Носитель культуры», «Не успеть»), так сказать, «пужает», а тогда, когда он усердно пишет позитив, так сказать, образец добра. Вот поди ж ты, а? Ну не сукина ли дочь эта русская словесность после этого?
Поязвил — и хватит. Честно говоря, самая эта двусмысленность приводит в то отчаяние, которое дороже любого умиления, ибо всё происходит в мире, где лучшие предметы обречены на худшую судьбу. Вячеслав Рыбаков, как бы мучаясь, но не видя другого способа, то и дело напоминает читателю, в пяди от какой пропасти движется любое счастье и любая любовь.
Сильная, взыскующая добра и трагедии фантазия Рыбакова всё время ахает читателя глазами об что-нибудь. Меня вот, к примеру, ахнула об картинку моей обожаемой, духом объятой, немыслимо богатой Вселенной, искоркой кружащей в добротно склёпанном крупповскими умельцами паровом котле с особливой дыркой для наблюдения из другой, более счастливой вселенной… Посильнее будет луны, сделанной гамбургским (опять Германия! Что ж такое-то, граждане и старушки?) хромым, как дьявол, бочаром, и хотя безумно вонючей по составу, но нежной-пренежной по веществу. Чрезвычайно сильная картинка, сказал бы я совершенно серьёзно, способная вызвать чрезвычайно острое вовлечение в неё, и это несомненный признак таланта. Да и прочие картинки вызывают желание спорить только после выхода из них…
Похоже, один из главных дефектов и бывшей, и предполагаемой империи, в первую очередь российской, определяющий невозможность ее продолжения, заключается в том, что, прекрасно зная, как отстаивать свою честь и авторитет, как защищать корону и ее носителя, она никогда не дума-: ла и совершенно не думает о рядовом подданном. У персонажа всё того же Киплинга совершенно естественно вырывается фраза: «If there should follow a thousand swords to carry my bones away…» — «И если тысяча сабель придут, чтоб взять мои кости назад…»[5] — акцент, который невообразим в русской патриотической экзегетике. Идеал подданного в Империи — это, как ни парадоксально, её властитель. С ним должен мочь отождествить себя каждый имперец.
Оттого-то фигура императора у Рыбакова — не грозный богатырь, не Зевес, не Пётр Первый, весь как Божия гроза, мнущий в кулаке подковы. Обыкновенный человечек, в партикулярном платье, незаметно выходящий в незаметную дверцу. Так и хочется прибавить — похожий на эльфа Доби… Вот тут и противоречие продолжающееся — с одной стороны величие и грома, а с другой — «кажинный подданный есть часть империи»… В России имперский стиль означал возвышение власти над подданным, это даже в архитектуре видно. В Америке, как бы я её ни не любил, официальные здания невелики. Прославленные небоскрёбы — это почти всё гражданские и обывательские здания, мегаофисы. В Лондоне одно из самых высоких сооружений, господствующих над мегаполисом, — колесо обозрения, а второе — здание, вмещающее в себе большинство столичных и национальных газет. Символ, однако.
Причисление «Выбраковки» Олега Дивова к имперским романам чрезвычайно условно. Честно говоря, не понимаю, почему дивовскую «сверхдержаву» считают империей. Она ведь даже не вернула себе прежние границы Союза. И выглядит этот шовинистический сплав достаточно мерзко. Пафос книги, справедливо считающейся одним из лучших романов Олега Дивова, на мой взгляд, в другом — в допустимости массового террора, управляемого, подконтрольного, осуществляемого с лучшими намерениями в отношении предположительно худших членов этого общества.
В своё время Дивов крепко надул и читателя, алчущего боевиков, и простодушных фэнов, и поверхностных рецензентов. Самое важное в этой книге — начало, где говорится о том, что это за роман в романе, и кто, возможно, его автор. Способы, которыми Дивов пользуется, чтобы убедить читателя в своём неавторстве, многообразны: верификация, псевдодокументализм, альтернативная история. Но квалифицированнее всего он, так же, как и Василий Щепетнев, оказывается тогда, когда анализирует механизм Великой Русской Исторической Ошибки — возможности существования опричнины без Иванов грозных. Японское правосудие раннего средневековья, немецкие фемы и «Железная пята», особые тройки — это все вариации на тему. Невозможно счесть мечтой писателя-гуманиста слова: «И непередаваемое ощущение комфорта, душевного и физического, который навевал один из самых чистых и безопасных городов планеты»… Скорее это рассказ об одной из технологий, предположительно способных справиться с творящимся в любой стране при любой форме правления. И о тех, кто призван эту технологию реализовать. Сразу скажу, что автор достаточно талантлив, чтобы вызывать сочувствие к этим людям. И даже приписать им какие-то неоспоримые достоинства. Даже создать коллизию, в которой они выглядят жертвами, и почти убедить читателя, что с ними поступлено нечестно. Мне даже вспоминается один мой давний приятель-правозащитник, ещё в советские времена боровшийся за отмену смертной казни. Он говорил, что его подвигнуло на это не осознание жестокости высшей меры социальной защиты, а то, что он видел, в кого превращаются её исполнители. Кстати, во Франции палач очень долго официально именовался «исполнителем высоких дел». Фантастика на то и фантастика, чтобы совершить умственный эксперимент — показать, что новая опричнина возможна, что ни один боярин от неё не защищён, и что при необходимости государство всё равно может управиться с чем угодно. Естественно, вспоминаются чистки ГПУ, штурмовики и прочее: отпала необходимость, и включается «ночь длинных ножей». Но когда побеждают штурмовики и государству приходится устанавливать с палачами договорные отношения…