Кант в «Антропологии» полагает, что без обоняния вполне можно обойтись. Оно существует лишь для того, чтобы отличать аромат от зловония. Какой орган чувств самый неблагодарный и, похоже, излишний? Обоняние. Его не стоит культивировать, а тем более изощрять, дабы извлечь из него наслаждение. Ибо существует (особенно в густонаселенных местах) намного больше запахов, вызывающих отвращение, чем приятных. И удовольствие, доставляемое обонянием, всегда мимолетно. Однако оно играет важную роль, когда дает нам знать, что мы дышим вредным воздухом (печным чадом или болотными испарениями) или питаемся протухшей едой 29.
Ницше, напротив, говорит о себе: «Мой гений обитает в моих ноздрях» 30. И: «Скажите же мне, мои звери: все эти высшие люди, может быть, они дурно пахнут? О, эти чистые запахи вокруг меня! Отныне я знаю, я впервые чувствую, как я люблю вас, мои милые звери!» 31 И Артур Шопенгауэр совершенно на стороне Ницше, когда дело касается чутья. Он называет обоняние основой памяти, ведь ничто так непосредственно и точно не оживляет в нас воспоминаний о давно прошедших событиях, как запахи, с которыми они связаны 32.
И один из самых беспощадных наблюдателей XX столетия Джордж Оруэлл пишет о запахе: «The lower classes smell… No feeling of like or dislike is quite so fundamental as physical feeling!»[11] 33.
Мы воспринимаем мир не только глазами, наше восприятие состоит не только из образов, и в нашей памяти хранятся не только культовые фигуры и эмблематические знаки. Раз существует «шум времени» и у каждой эпохи свое собственное звучание, то у нее есть и свой собственный мир запахов. Люди, принадлежащие к поколению, выросшему в тени Берлинской стены и железного занавеса и пережившие процедуру пересечения границы, всегда будут помнить запах пропускных пунктов в Берлине на Фридрихштрассе или в чешском Хебе. И даже после долгого периода просвещения, после постоянной дезодораций мира, дистанцируясь от конкретных обонятельных ассоциаций, в большинстве случаев негативных, мы не можем вырваться из мира запахов. Мы воспринимаем мир не только глазами, но и носом. Ритм десятилетий — это не только смена дня и ночи, света и тени, ясности и мрака, но и смена запахов: снежной вьюги и весеннего ветра; летнего зноя, зависшего над полями и над городом; запах опавшей осенней листвы.
Изо дня в день мы пересекаем различные зоны с их характерными запахами. Где-то нас накрывают волны кофейного запаха одноразовых бумажных стаканчиков. Из ларьков несет чипсами и шаурмой. Спускаясь в метро, мы ощущаем в воздухе привкус технических масел или смол. В автобусах, в зависимости от времени года и температуры, вдыхаем настолько сильные испарения тесно прижатых друг к другу тел, что их не в силах заглушить привычные дезодоранты. На автозаправках слышим резкий, даже пряный запах бензина. В универмагах и супермаркетах узнаем не поддающуюся описанию мешанину запахов бесконечного ассортимента товаров. В том дезодорированном пластиковом мешке, где мы обретаемся, малейший сбой привычного бытового запаха воспринимается нами как невынесенный мусор. И нам стоит больших усилий вытерпеть эту вонь, подавить раздражение. Мы страдаем не только от диктата чужой интимности, но и от обонятельного эффекта, производимого этим диктатом. Мы не хотим подпускать его к себе. Оттеснение зловония стало мерой прогресса. Благоухание и зловоние — один из аспектов отношения «хозяин — слуга», описанного Гегелем и Марксом, контраст того же порядка, что и конфликт между центром и периферией, между верхом и низом, между Западом и внеевропейской цивилизацией. Количество общественных туалетов — столь же надежный показатель цивилизованности, как и парламентаризм (так, во всяком случае, считал Сомерсет Моэм)34. Запах прогресса, промышленного производства, чад заводских и печных труб сменяются отсутствием запаха постиндустриальной цифровой экономики. Сюда же относится создание зон для некурящих посетителей ресторанов. На языке политической агитации Ancien Régime, то есть прежний порядок, отправляется на свалку истории, а новое время рисуется как благоухающий рай. В художественной литературе полно запахов, есть в ней и благоуханные цветы, и «дым отечества», но есть и едкий запах Беломорканала. Катастрофы XX века породили не только апокалиптические пейзажи, но и лишенный запаха дым крематориев и газовых камер, где были умерщвлены тысячи людей, или запах лагерей, где тысячи людей гнили заживо. Зловоние и благоухание переживают свои собственные эпохи взлетов и падений. Бывает, что они держатся и тогда, когда режимы уже свергнуты и идеологии исчерпаны. Бывает и наоборот. У запахов свои временные циклы, не совпадающие с парламентскими сроками. Обонятельные миры могут оказаться долговечнее революций. Аромат большого, широкого мира, рекламирующего марку сигарет, был когда-то связан с горизонтом, открытым авиакомпанией «Панамерикен». Марка духов свидетельствует о смене вкуса, разделяющей поколения. Войны — это не только грохот сражений, они оставляют после себя пороховой дым и дым пожарищ. После грозы, с ее громом и молниями, очищенный воздух наполняется свежестью озона. Простое описание банальной будничной и исторической действительности содержит указание не только на место и время действия, но и на вкус и запах. Нет смысла спорить, какому чувству принадлежит приоритет: зрению, слуху, осязанию, обонянию или вкусу. В нашей памяти не только запечатлеваются образы, но и оседают запахи. Достаточно легкого дуновения ветра, мимолетного касания запаха, чтобы в нашей памяти всплыли образ, картина или целая сцена: навощенный паркет, площадка школьной лестницы, лавка с канцелярскими товарами, спортзал в гимназии, ладан, поднимающийся из кадила во время литургии, бензин восточногерманского «трабанта» — или западногерманского «форда».
11
«Низшие классы пахнут… Никакое чувство, будь то симпатия или антипатия, не сравнится с обонянием, настолько фундаментально это физическое ощущение» (