Она ответила.
«Так чего мне стесняться?» — спрашивал себя Ленио.
IX
Он ждал, когда закончатся вечерние занятия и рабочий день завершится, дабы собраться с мыслями и удостовериться в твердости намерений. Этим вечером надзирать за учениками впервые доверили молодому преподавателю. Месье Лебрэн поступил на службу в коллеж неделю назад. Трудно представить, с каким беспокойством, с какой тревогой он принялся выполнять обязанности; сложно вообразить, как все плыло перед глазами, стоило только подумать, что он в полном одиночестве стоит на возвышении за кафедрой, прислонившись к стене, напротив сорока мальчишек от пятнадцати до семнадцати лет. Месье Лебрэн был невероятно взволнован. В младших классах его кошмарным образом «освистали», так что он попросил направить его к воспитанникам постарше, как находившиеся теперь перед ним ученики средних классов и риторы. Ленио полагал, что новый надзиратель не посмеет его беспокоить, и бездельничал, облокотившись о парту и погрузившись в мысли, занимавшие его уже несколько часов.
Прежде всего следовало преодолеть робость. Но это была уже и не робость, а ужас. Ужас, который его ослеплял и мешал что-либо предпринимать или даже говорить, когда предоставлялся случай. Он жалел, что не влюблен в самом деле; быть может, победа далась бы ему с большей легкостью. Однако перед тяготами подобной затеи всякая симпатия, нежность развеивались, любая мысль о Фермине Маркес выводила его из себя, становясь невыносимой и оскорбительной. С таким же терпением, с каким лошадь подводят к пугающему предмету, он приучал волю к воображаемому портрету Фермины Маркес, казавшемуся уже попросту невыносимым.
— А вы что? Почему не работаете?
— Я, месье? — очнулся Ленио.
— Да, вы! Как ваша фамилия? — спросил месье Лебрэн, пытаясь говорить с большей уверенностью.
— Ленио.
— Так вот, месье Ленио, прошу вас вернуться к работе.
Месье Лебрэн очень старался. В младших классах он готовился к тому, что его начнут провоцировать; здесь же он стремился вызвать к себе уважение, перейдя в наступление. Он беспрестанно призывал кого-то к порядку и, не зная, обращается он к прилежному ученику или лентяю, отчитывал тех, кто тупицами вовсе не слыл. Он счел, что Ленио, витавший этим вечером в облаках, самый отсталый.
Жоанни пожал плечами и вновь погрузился в думы… Почему, стало быть, он так робок? Главная причина заключалась в некоем представлении, — внушенном матерью и прочими дамами из семейства, — состоявшем в том, что между порядочными особами и всеми прочими есть неоспоримое, основополагающее и предвечное расхождение. Если можно так выразиться, это будто два разных пола. К одному относятся с уважением, другому «платят», — вот и все, собственно. Подобных непоколебимых взглядов придерживалась мать и остальные представительницы буржуазии в ее окружении. Однако для него такая точка зрения естественным образом была спорной, и виновато было образование в коллеже. В самом деле, это расхождение, столь лелеемое буржуазией, никак не бралось в расчет великими авторами: они воспевали женщин преступных ровно так же, как целомудренных, не считаясь ни с какими различиями. Они даже с большей охотой делали героинями женщин, прославившихся страстями и даже распущенностью: Медею, Дидону, Федру. Порой Жоанни забавлялся, проводя гротескные параллели между великими возлюбленными и дамами, являвшимися на полдник к матери. Чертами порядочной женщины были уродство, глупость, злословие. Другая же, презираемая, напротив, оказывалась красивой, умной, великодушной. Несомненно, это расхождение было определено мужчиной, самцом, еще в доисторическую эпоху; соблюдая свои интересы, он внушил все это подруге. Находясь таким образом под властью мужчины, прекрасный пол уподобился покорному стаду, столь выдрессированному, что в нем появились собственные блюстительницы порядка, изгонявшие всех непокорных или паршивых овечек. Жоанни не задумывался, был ли этот закон справедливым и заинтересована ли женщина в его исполнении; он лишь констатировал, что женщина ему следует, в ослеплении обманутая вечным владыкой, скупым хозяином патриархальной эпохи, римским супругом cum manu[8]. Короче говоря, разница не так уж и велика: «Одни — покоренные девы, другие — мать и ее подруги, к примеру, — покоренные дамы, — вот и вся недолга». Жоанни был доволен формулировкой; он гордился, что в пятнадцать лет у него подобные мысли; он полагал, это что-то новое и даже дерзкое. В то же время совесть благочестивого мальчика подсказывала, что при таких рассуждениях он не выказывает должного почтения матери. Да, представление о порядочной женщине у Ленио пошатнулось. Но основа его все же заключалась в основополагающем расхождении, вопрос был только, с какой стороны посмотреть. В конце концов, все сводилось к этому. Есть женщины comme il faut и все прочие. В девушках же самым привлекательным в его глазах было то, что они составляли некую третью группу. Они могли еще выбирать между пороком и добродетелью, и чары их казались то добродетельны, то порочны. Фермина Маркес была еще девушкой, это и тревожило Жоанни: он полагал, что с молодой женщиной отважился бы на все. Что ж, еще один довод, чтобы попытаться пленить маленькую американку…