XI
Теперь у Жоанни каждый день будет три чудесных часа. Таких удивительных, что время начнет искриться и переливаться доселе неведомым светом. С часа до двух и с четырех до шести.
Никогда еще пробуждение не было таким радостным. Приближалось лето, и светало за час до того, как раздастся гонг, будящий воспитанников. Проснувшись раньше других, Жоанни смотрел, как становится все светлее; еще немного скованный, со спутанными мыслями, он чувствовал счастье, оно было где-то внутри, где именно он не знал; потом он спрашивал себя, отчего жизнь столь прекрасна, и разум, очнувшись уже окончательно, говорил ему: «Фермина Маркес».
Жизнь казалась волшебной, потому что они снова могли увидеться. Лежа в кровати, он воспринимал все вокруг, словно выздоравливая после болезни. Волшебными были окна — широкие, без занавесок, с узкими железными переплетами, меж которых виднелась заря. Ее словно бы обрамлял оседавший пар, а там, дальше, виднелись серебристо-синие, нежно-голубые глубины, выглядевшие прекраснее лазури с картинок первого причастия, о которых он в те мгновения вспоминал.
Чаще всего он вспоминал одну, которую видел в молитвеннике маленькой девочки в деревне. С обратной стороны была молитва Пресвятой Деве, написанная Анри Перрейвом[17]: «Сжалься над теми, что любили друг друга и были разлучены… Сжалься над одиноким сердцем». Одинокое сердце? Теперь Жоанни понимал, что это могло означать; его эгоистический характер смягчался и ему хотелось поведать Фермине все тайны, все упования.
Вскоре он уже не мог оставаться в постели; он бесшумно поднимался, шел в умывальную, возвращался и одевался; готовый задолго до того, как прозвучит гонг, он сидел в изножье кровати, напротив чудесных окон. Возможно, и не таких чудесных, как его будущее.
Потом все рядами, класс за классом, шли на прогулку; за четверть часа пересекали аллеи парка, — парка, из которого только что вышла ночь, парка, который в тиши ждал наступления дня и, свежий, величественный, раскрывал безграничные проспекты лучам яркого солнца. Мы пили воздух, словно прохладный сладкий напиток, а когда возвращались, в коридорах витал принесенный нами запах мокрой листвы.
На утренних занятиях Жоанни был просто неутомим. И, как только звучал гонг, призывавший в столовую, сердце от счастья и нетерпения выпрыгивало из груди. Покончив с завтраком и напустив безразличный вид, как будто не торопясь, он направлялся в парк, где на террасе снова видел Фермину Маркес.
На террасе они прогуливались из стороны в сторону или садились на деревянную скамью, прислонясь к изгороди из бирючины. Тут их никто не мог видеть. И Жоанни старался не особо распространяться перед товарищами касательно привилегированного положения, которое для него испросила матушка Долорэ. Это было слишком очевидной поблажкой. Однако ему удалось сгладить неприятное впечатление, возникшее у тех, кого он теперь называл «соперниками»; он бросил в компании, где среди прочих были Сантос, Демуазель и Ортега:
— Фермина Маркес передает вам привет и надеется, что теннисные матчи скоро возобновятся.
Перед этим он спросил, не передать ли что-нибудь от нее друзьям. Он хотел играть в открытую. Он сказал себе, что в тот день, когда она будет явно к нему нежна, они вместе пройдут по двору перед всеми приятелями, но никак не раньше. Однако сейчас мысли об обольщении казались такими далекими! Как и рассуждения о добропорядочных дамах и женщинах легкого поведения. Господи, какое ребячество! Теперь ему было за это стыдно. К чему философствовать и что-то выдумывать, чтобы понравиться, когда каждый день преподносит плоды, делающие его счастливым? Когда каждый день он слышит низкий и страстный голос, различая лишь еле заметный акцент, и легко, с радостью ему вторит; и это так же естественно, как дышать.
В два часа он возвращался к учебе, а в три начинались занятия в классе. В это время матушка Долорэ с племянницами совершали прогулку в автомобиле. «Виктория», на которой они приехали из Парижа, ждала у входа в коллеж. И они отправлялись в Со или Кламар, или Робенсон, где часто полдничали среди вековых деревьев. А ровно к четырем возвращались в Сент-Огюстен.
У креолки была с собою корзинка, полная лакомств для маленького племянника, который портил зубы, поедая приторные пирожные и конфеты. Когда рядом был только Жоанни, она каждый день доставала нечто наподобие дорожной кухни. Это был металлический сундучок, снаружи обитый кожей, а внутри отделанный серебром; в нем находились небольшая горелка, серебряный чайник, кувшин для шоколада, серебряные чашки с ложками, блюдца, фарфоровая посуда с сэндвичами и маслом, коробочки с сахаром, шоколадом и чаем, вышитые салфетки, большая плоская бутыль с молоком. Изнутри извлекалось столько разных предметов, словно это был ящик престидижитатора. Все расставляли на скамье, и матушка Долорэ с Пилар и маленьким Маркесом при помощи выездного лакея готовились к полднику, пока Жоанни и la chica прогуливались по террасе. Они приходили, только когда их звали, быстро съедали, что для них приготовили, и возвращались к уединению, где поверяли друг другу все тайны.
17
Анри Перрейв (1831–1865) — католический священник, ораторианец, сторонник вольного католичества.