Она говорила сдержанно, с паузами, будто скрывая глубокие размышления, будто в нескольких словах нужно было высказать всю минувшую жизнь. Жоанни сказал:
— Смотря на вас, я вспоминаю «Английскую испанку» Сервантеса. Знаете, он пишет, она была весьма примечательна por su hermosura y por su recato[18].
Он скорее пролепетал это, нежели сказал внятно. Это был первый комплимент в ее адрес; он опасался, что она начнет смеяться над тем, как он говорит по-испански; а в желании продемонстрировать свой круг чтения было нечто непоправимо ученическое и педантское.
Больше всего Жоанни удивила настойчивость, с которой она рассуждала о послушании и изобличении гордыни как одного из самых тяжких грехов.
— Как можете вы говорить о смирении, когда сами настолько красивы?
Он сказал это совершенно естественно: первый комплимент проторил дорогу остальным. Однако она побледнела и с волнением прошептала:
— О, я всего лишь ушат с помоями.
Жоанни в замешательстве промолчал, стараясь проявить уважение. Он все воспринимал с живостью, но подобного рода преувеличения его отнюдь не смешили…
Они совершили вылазку. Он повел ее осмотреть классы, комнаты для занятий и дортуары.
— Я сижу за этой партой.
Она глядела на перепачканные стены, на голый пол, весь в пятнах, на кафедру и черную доску. Было так странно видеть ее здесь, одетую в дорогое светлое платье, с большой летней шляпой!
Он отважился предложить:
— Присядьте на мое место. Увидите, какие неудобные тут скамейки, а столы…
Он хотел объяснить, что столешницы слишком выдаются вперед и при долгом сидении от этого болит грудь, однако не нашел подходящего выражения. Она села на его место. Как хорошо теперь будет здесь работать!
Он отвел ее в дортуар «Перуджа», где спал. Войдя, она перекрестилась, увидев висящее на стене распятие. Она с осторожностью шла вперед, ступая по натертому скользкому полу. Жоанни, как глупец, раскраснелся (он бы с радостью отвесил себе сейчас оплеуху) и произнес:
— А вот и моя кровать.
Она держалась на расстоянии от кроватей, оглядывая дортуар в целом, ни на чем не останавливая взгляда. Жоанни добавил:
— Кровати у нас очень узкие и очень жесткие.
Она указала на распятие:
— Представьте, какой узкий и жесткий был крест!
Жоанни смотрел на нее в изумлении. Ему показалось, он заглянул в самую глубину ее мира. Как же разнились их мысли! Он думал о том, как волнующе, что она очутилась здесь, посреди дортуара для мальчиков, а ею в тот момент владел пламенный порыв мистической страсти.
Они молча спустились, оказавшись на свежем воздухе; в парке дышалось уже полегче.
Заметив, Пилар их позвала.
— Что было на полдник? — равнодушно спросила Фермина.
Пилар показала, как размешивала шоколад.
Когда они подошли, матушка Долорэ спросила, где они были. Услышав ответ, она рассердилась. Заговорив, она все более раздражалась. Упреки следовали один за другим с такой скоростью, что Жоанни уже не разбирал слов. Оборвав речь, она поднялась и влепила Фермине пощечину. Девушка удержала эту руку, — руку, ударившую ее, — и с почтительностью поцеловала. Жоанни, не имевший права отреагировать, потерял дар речи. При этой сцене присутствовал и лакей!
Фермина взяла чашку с шоколадом, которую протягивала ей сестра. Одна щека стала красной, другая была страшно бледной. Жоанни хотел кинуться к ее ногам, целовать край платья, в то же время предполагая, что его присутствие только усугубляет нанесенное девушке оскорбление, он хотел просто исчезнуть. Тем не менее, вскоре она произнесла почти не изменившимся голосом:
— Пиларсита, дай же месье Ленио салфетку.
И в самом деле, нервы Жоанни сдали и, весь дрожа, он пролил шоколад на жилетку.