Каждый высказал мнение. Сошлись на том, что младшая из сестер, у которой длинные густые волосы были завязаны сзади голубым бантом, — «малышка» — ничего особенного не представляет, или просто еще ребенок (вероятно, двенадцати-тринадцати лет), чтобы обращать на себя внимание — мы ведь были уже мужчины!
Но старшая! Мы не находили слов, чтобы выразить, как она хороша; или, скорее, мы находили слова лишь банальные, не выражавшие ничего; цитаты из мадригалов — о бархатных взорах, цветущих ветвях и т. д. Талия шестнадцатилетней девушки была упругой и гибкой; а то, что мы видели ниже, воистину походило на гирлянды триумфальных торжеств. Походка — уверенная, ритмичная — показывала всем нам: ослепительное существо прекрасно осознает, что служит украшением миру, средь которого ступает столь легким шагом… В самом деле, она навевала грезы о всех радостях жизни.
«И одета, обута, причесана по последней моде», — заключил Демуазель, доподлинная скотина, высокий негр восемнадцати лет от роду, твердивший, не желая объясняться нормально, что его мать была «па’ижанкой с Па’ижа» и королевой бонтона в самом Порт-о-Пренсе.
II
Мы намеревались узнать все подробности; само собой, мы не собирались, подобно прилежным ученикам, рассаживаться на задних рядах в ожидании, что же подскажет нам сердце. Прежде всего, надлежало узнать, кто она.
Ортега был среди нас единственным испанцем, родившимся в метрополии, поэтому к нему относились с особенным почитанием. И снова Сантос был нам примером. Он всячески старался продемонстрировать молодому кастильцу, что он — Сантос Итурриа — не имеет ничего общего с Монтерреем, ничего общего с грубым и пошлым американским выскочкой, «качупином». Главенствовавший над нашим мирком, наделенный особым могуществом и правом последнего слова, он в ряде случаев уступал место вялому, слабому, молчаливому Ортеге. Именно поэтому в сложившихся обстоятельствах он прежде всего спросил его мнения. Ортега следил за жизнью коллежа, за каждодневными ничего не значащими событиями, за появлением и уходом учеников и преподавателей. Он предположил, что девушки приходятся сестрами Маркесу — новичку, несколько дней назад принятому в пятый[2] класс. И он угадал.
Выкручивая запястье маленькому Маркесу, Демуазель заставил его назвать имя младшей сестры — Пилар; сдавив руку сильнее, узнал имя старшей — Фермина. Все мы присутствовали при пытке: негр вопил ребенку в лицо, ребенок смотрел на него, не произнося ни слова, слезы текли по щекам. Такое мужественное поведение ко лжи не ведет — Маркес не врал. Теперь у нас было слово — имя, которое мы могли тихо повторять, — имя, как все остальные, но говорившее нам о ней, — Фермина, Ферминита… несколько букв в определенном порядке, несколько слогов, нечто бесплотное и, тем не менее, таящее в себе образ, воспоминания, — нечто, относящееся именно к ней, — это слово можно сказать громко, и, если она где-то рядом, прекрасная девушка обернется. Имя, которое мы могли писать на тетрадях, на полях черновых переводов с греческого, чтобы отыскать его спустя годы и, увидев снова, произнести вслух, с глубоким чувством, глупые слова романса.
Сантос приказал Демуазелю: «Хватит грубостей! Отпусти его и ступай! Сказали тебе, отпусти!» Негр с неохотой повиновался. Говоря уже по собственной воле, маленький Маркес поведал нам, что тучная дама, сопровождавшая Пилар и Фермину, не была их матерью, — мать умерла, — она приходилась им тетей, сестрой отца. Отец слыл одним из известных банкиров Колумбии. Он не мог поехать с детьми в Европу, поэтому доверил их сестре, которую близкие звали матушка Долорэ. Она была креолкой лет сорока, прежде очень красивой, но несколько расплывшейся, правда, глаза по-прежнему оставались большими, влажными, а взгляды — взволнованными, пылкими. Детям следовало оставаться с тетей во Франции на протяжении четырех лет, потом они собирались провести два года в Мадриде, а после — вернуться в Боготу. Выяснилось еще кое-что, особенно нам понравившееся: племянницы вместе с тетей намеревались приходить в коллеж каждый день, ближе к вечеру, до тех пор, пока Маркес не свыкнется с тамошней жизнью и не перестанет нуждаться в постоянном присутствии близких, дабы совладать с тоской.
Таким образом, каждый день, в течение двух долгих послеполуденных перемен, мы могли наблюдать, как Фермина Маркес прогуливается по аллеям парка. Мы и прежде не боялись в нарушение правил покидать двор, чтобы покурить в парке; теперь же оснований для этого оказывалось еще больше… И вот настала пора возвращаться к занятиям, эта перемена разительно отличалась от всех остальных; жизнь полностью переменилась; каждый из нас питал в душе особенную надежду и удивлялся, насколько это может быть тяжело, тяжело и прекрасно.
2
Нумерация классов во французском коллеже начинается с шестого и идет в обратном порядке до первого, за которым следует выпускной класс.