Хотя она уже дважды встречала его в Париже: это происходило ночью, когда она была сонной и невнимательной и едва успевала его разглядеть. «Смотрите-ка, вас отпустили?» Однажды вечером, очень поздно, он явился на авеню Ваграм, чтобы вернуть браслет, который la chica — вот дуреха-то — обронила, пока играла в теннис в парке Сент-Огюстен. В другой раз она с племянницами встретилась с ним случайно на выходе из Опера-Комик: ему не вполне удалось сохранить все в тайне, из-под пальто виднелась ученическая форма Сент-Огюстена. Матушка Долорэ ничего в этом не смыслила, да к тому же la chica умоляла ее (упорно не желая объясняться) ничего не говорить о месье Итурриа старшему надзирателю.
Однако, увидев Сантоса средь белого дня на парижской улице, — в рединготе, светлых перчатках, дорогих башмаках, — она принялась трезвонить о нем повсеместно. Она потеряла голову. Она написала брату в Колумбию, чтобы разрекламировать его во всех красках. Она посетила мексиканскую миссию, дабы осведомиться о его семье. Сведения были весьма обнадеживающие. Матушка Долорэ думала о племяннице. Y сóмо no?[34] Естественно, времени было хоть отбавляй: оба еще столь молоды! А что же думала об этом la chica? Вот в чем главный вопрос.
Впрочем, это несложно было понять. После Троицы la chica то веселилась, то напряженно о чем-то раздумывала. La chica на час дольше одевалась в те дни, когда ездили в Сент-Огюстен. La chica была любима и, возможно, любила сама.
Поначалу она очень печалилась: полагала, что довела до отчаяния бедного месье Ленио. Но так ли уж она в том повинна? К тому же, он просто ребенок. После ей стало стыдно: «Что же он обо мне подумал?» Не стоило с ним откровенничать, не стоило делиться чистыми помыслами в те времена, когда она была еще невинна и набожна. «Притворщица! Должно быть, он считает, что я притворщица!» — говорила она себе, и с сердцем, отравленным сожалениями, полагала, что такова божья кара за ее отступничество. Она едва осмеливалась молиться.
Тем не менее, мир должен был понимать, а не отвергать наши чувства. Во времена, когда она выбирала Жоанни Ленио, дабы вести благоговейные доверительные беседы, она сражалась с влечением, что толкало ее в людские объятия. Она даже искала этих благочестивых бесед и произносила вслух все, что прежде ревностно сберегала, дабы укрепиться в борьбе против греха. И ее ожидания были обмануты. По мере того, как она старалась объяснить свои религиозные устремления, эти устремления ее оставляли. Сам того не ведая, этот ребенок присутствовал при агонии ее благочестия; то, что он слышал, было криком умирающей набожности.
Однажды вечером, вернувшись в спальню, она повалилась на ковер и зарыдала. Она желала смириться, желала изничтожить грех, что гнездился внутри и вскоре мог ее одолеть. Она решила лежать, смотря в потолок, вытянув ноги и сложив руки крест-накрест, еще целый час. Но вскоре это стало невыносимо; тело ломило, голова раскалывалась, она задыхалась, и уже не было сил лежать без движения. Она встала и глянула на будильник: она упорствовала минут десять. Тогда она со всей горячностью погрузилась в то, что звала грехом. Она не искала оправданий: она была влюблена в мужчину, и это означало, что душа ее погибла. Она любила. И наступившая ночь была так прекрасна, что она не сомкнула глаз, наслаждаясь каждой черной минутой, и забылась только под утро.
Это было для нее прологом незабвенных ночей. Не в силах уснуть, она решила, что будет читать и погрузится в светские книги, которыми прежде гнушалась. Она одолела одну за другой «Безделицы» падре Луиса Коломы, «Марию» Хорхе Исаакса и несколько аргентинских романов Карлоса Марии Окантоса. Однако ее больше заботило, внимательно ли она относится к авторам: она постоянно отвлекалась, кладя вместо закладки нож для бумаги и смотря, сколько прочитала и сколько еще осталось. И все же порой забывалась, вникая в смысл нескольких предложений. Тогда она принималась следить за героями. Романы были для нее чем-то новым, и она не различала за перипетиями сюжета давно известных литературных приемов, избитых старых уловок, которые в конце концов вызывают у нас отвращение к тому, что уже миновало, и ко всем романам на свете. Она была, как те зрители, которые никогда не оказывались за кулисами и без задней мысли восхищались аляповатыми декорациями.