Сантос Итурриа не выносил подобных людей полусвета. Он начал их сторониться, да столь неистово, что это делало ему честь. Одного он громким голосом похвалил за такт, с которым тот удалился, припомнив обстоятельства, при которых пылкий возлюбленный уступил место возлюбленному по расчету. С другим с оскорбляющей настойчивостью завел разговор о любви и о деньгах. Речь его каждый раз была изящной и пылкой; говорил он осмысленно, за словом в карман не лез и шутил, сохраняя серьезный вид, что выглядело очень забавно. Его акцент, в котором присутствовало нечто музыкальное, добавлял насмешкам пикантности. Он на дух не переносил такого рода притворщиков и вскоре перешел к открытому наступлению. И легко справился с этими безмозглыми типами, моментально вспыхивавшими от гнева и привыкшими сквернословить. Они превратились в козлов отпущения, стали всеобщим посмешищем. Он их преследовал. Доводил до бешенства, давая понять, что как только они произнесут грубость, сразу получат по носу. И они замолкали, боясь, что их могут попросту выгнать. Во время этих дерзких нападок на стороне Сантоса оказывалось много сторонников, — как мужчин, так и женщин, — которым его шутки приходились весьма по вкусу. Все могло закончиться очень скверно. И однажды ночью Сантоса очень сильно ударили на улице по затылку. Однако Демуазель так отпотчевал обидчика, что того больше никто не видел. Сантос отделался тем, что провел несколько дней в лечебнице; всем говорили, что он упал в гимнастическом зале.
Таким образом, принести браслет Фермине Маркес было для Сантоса делом нетрудным. Он играл с ним во время вечерних занятий и по пути в дортуар. А на следующий день, когда девушка протянула нам руку, украшение блестело у нее на запястье. Мы преисполнились гордости: отвага Итурриа делала всем нам честь.
VI
Мы стали привычными провожатыми девушки. Нас было человек десять. Тех, кто считался приближенным, мог с нею играть и вести беседы. Мы составляли нечто вроде возлюбленной свиты, были ее кавалерами. Кавалерами Фермины Маркес восхищались все остальные воспитанники и даже молодые смотрители. После прекрасных прогулок по парку от нас уже не пахло табаком, который мы когда-то курили украдкой, отныне от нас веяло духами юных американок. То был аромат резеды или герани? Аромат, который не опишешь словами, аромат, навевавший мысли о голубых и сиреневых платьях, о платьях белых и розовых, о широких соломенных шляпах; и о завитках, о волнах черных волос, о черных глазах — настолько больших, что в них отражалось все небо.
Пилар казалась ребенком; пальцы ее всегда были в чернилах, а локти — постоянно в ссадинах; порой она рассеянно махала руками, как делают девочки, когда им одиннадцать или тринадцать. Фермина была уже взрослой девушкой. Именно поэтому в ее облике было для нас столько волнующего. Настоящая девушка! При виде ее хотелось хлопать в ладоши; хотелось водить вокруг нее хороводы. Чем же она так отличалась от молодой женщины? Вот я смотрю на женщину, на молодую мать, окруженную чадами; и она на меня смотрит, она меня узнает: вот я ее обнимаю и держу, пока она не подарит мне поцелуй. Она смотрит на меня и все понимает: перед ней мужчина, похожий на отца ее малышей. А для девушки я — незнакомец, неизведанная страна, тайна. Бедное незнакомое существо, неуклюжее и при виде ее запинающееся; жалкая тайна, которая, заслышав ее смех, тонет в смущении.
И все же, мы немного знаем друг друга: когда выпадает случай и я остаюсь наедине с собой, я открываю в себе чувства и чаяния женщины; и я не сомневаюсь, что создания противоположного пола, умеющие вглядываться в себя, замечают, помимо щедрого женского сердца, ясный и проницательный ум мужчины.
Впрочем, если мы никогда не сможем разобраться в себе до конца, узнаем ли мы в себе когда-либо эту составляющую противоположного пола, которая есть абсолютно у всех? В двадцать лет мы ошибочно думали, что уже знаем и женщин, и саму жизнь. Мы никогда не узнаем ни женщин, ни жизни, мы всего-навсего наблюдаем за тем, что нас изумляет, и следуем за прерывающейся вереницей чудес. Сантос полагал, что узнал женщин в кафе Монмартра; да и мы, ходившие порой — надо сказать, не так часто, — сыграть партию или выпить чаю у парижских попечителей[5], — тоже думали: «Так вот, каковы женщины!»
VII
Из-за того, что мы постоянно отсутствовали на переменах, случился скандал. Прогулки без дозволения и теннисные партии в парке в конце концов растревожили начальство коллежа. В один прекрасный день всем шевалье Фермины Маркес запретили посещать парк под угрозой серьезного дисциплинарного наказания. Один только Ленио, ученик средних классов, получил специальное разрешение сопровождать дам во время визитов. Матушка Долорэ испросила о таком одолжении, потому что Ленио защищал маленького Маркеса и помогал ему свыкнуться с трудностями жизни в коллеже.