Былое счастье и печаль,
И лжет душа, что ей не нужно
Всего, чего глубоко жаль.
(«У камина»)
Примером тонкой обрисовки противоречивого чувства может служить следующее стихотворение
НЕОТРАЗИМЫЙ ОБРАЗ
В уединении забудусь ли порою,
Ресницы ли мечта смежает мне, как сон, —
Ты, ты опять в дали стоишь передо мною,
Моих весенних дней сияньем окружен.
Всё, что разрушено, но в бедном сердце живо,
Что бездной между нас зияющей легло,
Не в силах удержать души моей порыва,
И снова я с тобой — и у тебя светло.
Не для тебя кумир изменчивый и бренный
В сердечной слепоте из праха создаю;
Мне эта даль мила в ней — призрак неизменный —
Опять чиста, светла я пред тобой стою.
Ни детских слез моих, ни мук души безгрешной,
Ни женской слабости винить я не могу,
К святыне их стремлюсь с тоскою безутешной
И в ужасе стыда твой образ берегу.
Это одно из редких в русской поэзии стихотворений, написанных мужчиной от лица женщины. Сознание своей безгрешности сосуществует в ней с сознанием своего позора. Самое светлое, неотразимо влекущее к памяти юных дней — это то, что вызывает безутешную тоску и ужас стыда. Разрушенный кумир вновь и вновь воссоздается и опять превращается в прах.
Стихи написаны от лица женщины, но по своей тональности они близки стихам, вдохновленным памятью о Лазич, — и можно думать, что и эти стихи внушены поэту теми же переживаниями. Светлая, чистая, безгрешная — эти эпитеты естественнее в устах мужчины, оплакивающего загубленную им женщину, чем в устах женщины, вспоминающей о своей юности тут они отдавали бы самодовольством, самовлюбленностью. Если так — здесь творческий эксперимент Фет представляет себе Марию оставшейся в живых, представляет себе те чувства, которые она испытывала бы, мысленно обращаясь к нему. Что-то в этом роде есть и в других стихотворениях
Хоть память и твердит, что между нас могила,
Хоть каждый день бреду томительно к другой, —
Не в силах верить я, чтоб ты меня забыла,
Когда ты здесь, передо мной.
(«Нет, я не изменил. До старости глубокой…»)
И снится мне, что ты встала из гроба,
Такой же, какой ты с земли отлетела,
И снится, снится мы молоды оба,
И ты взглянула, как прежде глядела.
(«В тиши и мраке таинственной ночи…»)
9
Любовная тема для Фета особенно значительна. Фет считал ее основной темой поэзии «Изящная симпатия, установленная в своей всепобедной привлекательности самою природою в целях сохранения видов, всегда останется зерном и центром, на который навивается всякая поэтическая нить». Между тем Тургенев, тонкий ценитель лирики Фета, писал ему «Все Ваши личные, лирические, любовные, особенно страстные стихотворения — слабее прочих точно Вы их сочинили, и предмета стихов вовсе не существовало».
Что собственно имеет в виду Тургенев? Видимо, то, что при тонком раскрытии душевных переживаний Фет не дает индивидуальных образов женщин; в противоположность, скажем, героиням Некрасова они лишены социально-бытовой и характерологической конкретности. Фет живописует чувства, переживания, но не тех, кто переживает. Однако это можно сказать не только о женщинах, но и о мужчинах, — прежде всего о лирическом «я» стихов Фета. Это очень обобщенное «я», почти не имеющее индивидуальных признаков. Мы можем сказать о субъекте стихов Фета, что это человек, страстно любящий природу и искусство, наблюдательный, умеющий находить красоту в обыденных проявлениях жизни и т. п., но дать более конкретную — психологическую, биографическую, социальную — характеристику его мы не можем.
Справедливо пишет Б. О. Корман, противопоставляя Фета Некрасову, у которого в фокусе стихов — лирический герой, резко определенный во всех отношениях «…,я" стихотворений Фета отнюдь не лирический герой у него нет ни внешней, биографической, ни внутренней определенности, позволяющей говорить о нем как об известной личности. Лирическое „я" Фета — это взгляд на мир, по существу отвлеченный от конкретной личности»; «… „я" у Фета <…> выступает как элемент известной ситуации или носитель настроения, но ситуация и настроение приобретают самостоятельное значение и непосредственно отнюдь не проясняют внутренний облик „я"».
В переписке Фета с Полонским интересно освещен вопрос об автобиографичности стихов каждого из них. Полонский писал Фету
«По твоим стихам невозможно написать твоей биографии или даже намекать на события из твоей жизни, как нельзя по трагедиям Шекспира понять — как он жил, как развивался и проч.
Увы!.. по моим стихам можно проследить всю жизнь мою. Даже те стихи, которые так тебе нравятся, — „Последний поцелуй", затем „Безумие горя", „Я читаю книгу песен" — факты, факты и факты — это смерть первой жены моей. Мне кажется, что не расцвети около твоего балкона в Воробьевке чудной лилии, мне бы и в голову не пришло написать „Зной, и всё в томительном покое". А не будь действительно занавешены окна в той комнате, где я у тебя спал, — может быть, не было бы и стихотворения, Тщетно сторою оконной…". Так внешнее меня возбуждает или вдохновляет, — ясно, что мой духовный внутренний мир далеко не играет такой первенствующей роли, как твой, озаренный радужными лучами идеального солнца».
Фет не согласился с таким мнением о его поэзии.
«Ты напрасно думаешь, что мои песенки приходят ниоткуда, — отвечает он Полонскому, — они такие же дары жизни, как и твои, с тою разницей, что впечатления ссыпаются в грудь мою наподобие того, как кулак-целовальник ссыпает в свой амбар и просо, и овес, и пшеницу, и рожь, и что хочешь. Принесут девки орехов, и те давай сюда, все держится до своего времени. Сорок лет тому назад я качался на качелях с девушкой, стоя на доске, и платье ее трещало от ветра, а через сорок лет она попала в стихотворение, и шуты гороховые упрекают меня, зачем я с Марьей Петровной качаюсь».
Фет имеет в виду рецензию известного реакционного пасквилянта В. Буренина на 4-й выпуск «Вечерних огней». По поводу стихотворения «На качелях», кончающегося строфой
Правда, это игра, и притом
Может выйти игра роковая,
Но и жизнью играть нам вдвоем —
Это счастье, моя дорогая!
— Буренин писал «Представьте себе 70-летнего старца и его „дорогую", „бросающих друг друга" на шаткой доске… Как не обеспокоиться за то, что их игра может действительно оказаться роковой и окончиться неблагополучно для разыгравшихся старичков!».
Однако то, что Полонский учуял в творческом методе Фета, не сводилось только к хронологическому разрыву между впечатлением и его поэтическим воплощением. Дело здесь прежде всего в отборе впечатлений, происходившем уже в стадии возникновения поэтического замысла, в устранении всего автобиографического и тем самым в обобщении переживаний.
Мы имеем крайне мало возможностей сличить первоначальное переживание Фета с его результатом в творчестве. В мемуарах Фет тщательно избегает говорить о чем-нибудь подобном и даже предупреждает читателя об этом в предисловии к мемуарам, задав вопрос «Не будут ли они последовательным раскрытием тайников, из которых появились мои стихотворения» — и ответив на этот вопрос цитатой из Огарева
А в том, что как-то чудно
Лежит в сердечной глубине, —
Высказываться трудно.
Только сопоставление разнородных фактов помогает иногда раскрыть исток стихотворения Фета. Приведу пример.
В 1844 г. 23-летний поэт возвращается — видимо, в очень мрачном состоянии духа — из-за границы, куда он ездил к своим немецким родственникам, в Россию. В своих воспоминаниях Фет рассказывает