Н. А. Полевым. Театральность опять-таки заменяет, компенсирует возможные
более глубокие решения темы.
В таком общем контексте темы может и должен появиться еще один способ
преодоления театрального схематизма, явственно проступающего в лирическом
образе. Блок пытается дать более психологически детализированную
разработку самого образа-персонажа, выделившегося из лирического потока. В
стихотворении «Песня Офелии» (1902) и трагизм, и возможности его
преодоления даются как противоречащие друг другу, разнонаправленные
вспышки сознания обезумевшей Офелии. На перебивах сознания, потерявшего
единую линию, строится композиция стихотворения, очень цельного и
оригинального именно благодаря попытке воссоздать своего рода логику
безумия. В подтексте присутствует та же тема преодоления трагизма,
нахождения «радости жизни», и с первой же строфы возникает основное
психологическое задание — обрывы сознания как единая мотивировка всего
построения:
Он вчера нашептал мне много.
Нашептал мне страшное, страшное…
Он ушел печальной дорогой,
А я забыла вчерашнее —
забыла вчерашнее.
Забвение вчерашнего, трагического мотивируется безумием. Однако забытое,
вчерашнее заново появляется в ином виде, притом Офелия сама не понимает, в
чем смысл происходящего, не понимает, что забытое ею «страшное» и
обусловливает то, что происходит сейчас. Офелия оказывается отторгнутой от
природной жизни, для нее невозможно фетовское согласованное существование
с деревьями и травами, и это тоже дается как вспышка безумного сознания:
Вчера это было — давно ли?
Отчего он такой молчаливый?
Я не нашла моих лилий в поле,
Я не искала плакучей ивы —
плакучей ивы.
Далее, еще в двух строфах дано переплетение трагизма любви с
отторженностью от природы, не осознаваемое героиней в их единстве, но для
читателя все более уточняющее и единство темы, и единство психологической
мотивировки. В финальной строфе все завершается тем, что героиня находит
успокоение и от любовной горести, и от разрыва с природой, окончательно
впадая в безумие:
Я одна приютилась в поле,
И не стало больше печали.
Вчера это было — давно ли?
Со мной говорили, и меня целовали —
меня целовали.
Несомненно, здесь наиболее явственно проступает в творчестве молодого
Блока «апухтинское». Все построение держится на предельном обострении,
взвинчивании психологической ситуации, со столь типичным для Апухтина
переходом к повествовательному, прозаическому разложению,
«раскладыванию» на отдельные куски-этапы логики внутреннего движения.
Более конкретно и непосредственно блоковское стихотворение связано (и это
кажется столь же несомненным) с чрезвычайно популярным произведением
Апухтина «Сумасшедший». Известно, что молодой Блок — актер-дилетант —
любил выступать с декламацией «Сумасшедшего». Апухтинский
«Сумасшедший» четко расчленен на отдельные куски, воспроизводящие
перебои, переходы безумного сознания из одного состояния в другое.
Изображается посещение больного в клинике женой и братом. Больной
встречает посетителей как милостивый король. Глядя на знакомые лица, он
постепенно осознает свое истинное положение, становится на некоторое время
почти здоровым. Во время беседы возникает рассказ-воспоминание о том, как
больной сошел с ума (вершинный кусок тут — популярная в дореволюционные
времена бытовая песня «Васильки»). Мелодраматическая взвинченность,
переходящая в безвкусицу, сочетается с довольно искусным психологизмом:
воспоминание так взволновало человека, что он снова впадает в безумие, мнит
себя уже разгневанным королем. Блок убрал всю безвкусицу, перевел
повествование в сдержанный, благородный тон, но основной принцип
построения у него тот же, что и у Апухтина: алогические перебои сознания
образуют драматизм лирического сюжета.
Однако важны тут не только сходства, внешне вполне явные, но и различия,
художественно куда более трудные для постижения и идейно необыкновенно
существенные. Прежде всего, при поразительной близости сюжетной схемы
полностью отсутствует повествовательный бытовизм, столь существенный у
Апухтина в качестве опоры для психологического анализа. С другой стороны,