повествования на психологизм, на «его переживания», что приходится говорить
об «апухтинском» голосе в этом стихотворении 1903 г. Конечно, «холодный
терновник», «зимний ветер», «потухающая свеча» играют тут совсем иную роль
в общей концепции вещи, чем во множестве других стихов раннего Блока.
Однако и повествовательность, и конкретность, и даже психологизм
оказываются в итоге мнимыми. Именно на этом стихотворении особенно
отчетливо видно, что основным предметом поисков Блока является соединение
лично-душевных начал с общественно-историческими. Блок не идет на
фатально-натуралистическое истолкование драматических ситуаций
индивидуальной жизни, нет их и в этом стихотворении. Поэтому, так как нет
«естественной» фабульной скрепы в стихе, не получается и
повествовательность. Чем же тогда объяснить драму и как она, соответственно,
может решиться? Так как с резкой определенностью задана, по существу,
индивидуально-бытовая ситуация (прямая любовная измена), нет никакой
возможности истолковать сюжет и в духе абстрактных обобщений
(«Прекрасная Дама»). Остается одна возможность: разнородность
индивидуальных устремлений героев. По существу, композицию можно строить
только на необъяснимых резких поворотах индивидуального поведения, и
именно так она и строится. Наименее объяснимым окажется финал:
Все, что в сердце твоем туманится,
Станет ясно в моей тишине.
И когда он с тобой расстанется,
Ты признаешься только мне.
Поэтому здесь нет и психологизма — ведь психологизм предполагает некую
внутреннюю логику, последовательность явлений внутренней жизни,
объясняемую особенностями личности. Здесь же все строится именно на
отсутствии логики, прямой последовательности, на «подтекстовом» содержании
личности, которое анализу, в сущности, не подлежит. Эмоционально яркий
образ зимнего ветра, играющего терновником, столь далекий от общего
колорита блоковского первого тома, как бы сам собой напрашивается не на
эмпирически-психологические, не на абстрактно-мистические, но на широкие
общественные истолкования. Их нет здесь. Поэтому он соотнесен с
загадочными поворотами «ее» и «его» поведения. Возникает то особое
эмоциональное напряжение, которое в читательском восприятии прежде всего
ассоциируется с лирикой Блока. Опять-таки наиболее «апухтинское»
оказывается наименее близким к самому Апухтину, в общей перспективе —
наиболее «блоковским».
Таким образом, «апухтинское» у Блока — не влияние, не взаимодействие,
но соотнесение своего опыта с чужим, соотнесение, подсказываемое
внутренними потребностями собственного творческого развития; дело, в
конечном счете, в исторических потребностях времени. В таком смысле без
«апухтинского» в поэзии Блока не было бы столь несомненных его поздних
шедевров, как «На железной дороге» («Под насыпью, во рву некошенном…») и
«Превратила все в шутку сначала…», созданных, однако, на совершенно иной,
совсем уже далекой от Апухтина, идейной основе.
3
Говоря о «взрывном», «скачкообразном», «катастрофическом» появлении
центральной темы первого периода творчества, темы Прекрасной Дамы,
решительно определившей его личную жизненную судьбу, Блок вместе с тем
всегда подчеркивает внеличный, объективный характер этой темы. Более того,
само индивидуальное, вполне конкретное человеческое чувство, любовное
чувство, возникшее ранее и только принявшее особо напряженную форму к
моменту творческого взрыва, получает свои истолкования в свете общего,
внеличного начала; задним числом перетолковываются, наполняются новыми
смыслами как предшествующие духовные поиски, так и более ранние
единичные события «истории одной любви». Обозначая словом «мистика»
именно внеличное содержание происшедшего события, Блок рассказывает в
«Автобиографии»: «До сих пор мистика, которой был насыщен воздух
последних лет старого и первых лет нового века, была мне непонятна; меня
тревожили знаки, которые я видел в природе, но все это я считал
“субъективным” и бережно оберегал от всех» (VII, 13). Дело не в том, чтобы,
вслед за Блоком, пытаться искать особые смыслы в отдельных, подчас странных
или даже эксцентрических его поступках той поры, еще менее — в том, чтобы