приближаешься к внутреннему, очень серьезному, философскому смыслу
блоковского построения. Получается тут далее так, что сюжетная ситуация
высокой трагической любви Петрухи и убийства Катьки, именно по смысловой
логике целого, не может и не должна восприниматься отдельно от
общеисторических, «атмосферных» и эпических слоев поэмы. Она «черная»,
эта ситуация, но ведь существует она только в соотношении с «белым», со
снежной вьюгой, носящейся над оголенными, очищенными от всего
случайного, мелкобытового, и в этом смысле — тоже «черными», трагическими
пространствами истории. Все дело в том, что она не «серая», не «средняя», а
трагедийная ситуация. И потому-то эта сюжетная ситуация влечет за собой
отнюдь не «серые» духовные результаты. По логике вещей, по высокой
художественной логике, она вызывает трагическое отчаяние и должна вести к
«катарсису», трагедийному субъективному очищению. Вот тут-то и
открываются чрезвычайно примечательные вещи. Прежде всего в трагедийных
эпизодах раскаяния Петрухи с наибольшей силой обнажаются сложные
переплетения общеисторического, социального и интимно-личного начал. Тема
трагической вины Петрухи соотносится с живущей в нем «черной злобой,
святой злобой», с социальным гневом, накопленным им в старых общественных
отношениях. Форма выражения социального гнева в данном индивидуальном
случае оказывается темной, стихийной, связанной с этими старыми
общественными отношениями; поэтому в таком контексте высокая трагическая
любовь к Катьке выступает именно как нечто высокое, «белое», как желание
духовности и чистоты отношений, обман в этой любви вызывает месть,
ассоциирующуюся с социальным гневом. В одном контексте сплетаются темы
мести личной и общественной, гнева и отчаяния: в самой широкой и общей
перспективе повинным в случившемся оказывается «буржуй», то есть старые
общественные отношения. И только в таком сплетении «буржуй» — плакатно-
обобщенный «серый» образ — входит в трагедийную черно-белую перспективу
поэмы:
Уж я времячко
Проведу, проведу…
Уж я темячко
Почешу, почешу…
Уж я семячки
Полущу, полущу…
Уж я ножичком
Полосну, полосну!..
Ты лети, буржуй, воробышком!
Выпью кровушку
За зазнобушку,
Чернобровушку…
Именно здесь, в 8-й главе поэмы, где до предела доведен драматизм
личностного начала, намечается наиболее сложный перекресток внутренних
тем блоковской поэмы. В действиях таких людей, как Петруха, есть высокое,
подлинное и исторически закономерное, есть «творческая сила». Она состоит в
«черной злобе, святой злобе», переплетающейся со стремлением к подлинности
и чисто индивидуальных аспектах личности — высокой трагической любви.
Сплетение этих тем дает «мировой пожар в крови» — «творческую силу».
Только эта «творческая сила» простого человека втягивает в историческую
перспективу борющегося с ним, хотя и внутренне мертвого, «плакатно-серого»
«буржуя». Но, войдя сюда, «буржуй» деформирует, преобразует самую эту
«творческую силу». Он мертвым грузом повисает на ней. В статье
«Интеллигенция и революция» говорится о части «пока непросвещенных, пока
темных» простых людей, втянутых революцией в исторический процесс:
«Среди них есть такие, которые сходят с ума от самосудов, не могут выдержать
крови, которую пролили в темноте своей; такие, которые бьют себя кулаками по
несчастной голове: мы глупые, мы понять не можем; а есть такие, в которых
еще спят творческие силы…» (VI, 19). В людях типа Петрухи просыпаются
«творческие силы», которые могут вылиться в самосуды; рисуя эти «творческие
силы», Блок не идеализирует самосуды — он дает их в трагедийном единстве с
«творческими силами», показывает, что из чего получается в историческом
итоге. Ведь вся трагедийная концепция «Двенадцати» повернута на личность
простого человека, хотя и в эпическом общем контексте.
Может быть, наиболее трагедийно страшной, беспощадной по своим
духовным последствиям является в «Двенадцати» именно цитированная выше
8-я глава. Втянутый в историческую перспективу «серый» «буржуй» может
оставить свои «серые» следы и на самой ситуации борьбы с ним, отпечатлеться
«серым» в душе самого трагического героя. Эту тему дает обрамление