пытаться перетолковывать на новый лад действительно мистические или просто
малопонятные высказывания из его юношеского дневника и писем. Но важно не
терять за деревьями леса. Действительно важно то, что узколичное и жизненно
общее существуют у Блока в единстве, в комплексе; энергичное подчеркивание
Блоком первостепенной значимости «общего» здесь также важно, и без этого
«общего» немыслим высокий лиризм ряда стихов, требующих объяснения в
единой логике развития поэта, а не игнорирования или зачеркивания. Сам же
Блок неизменно настаивает на значении «общего»: «… все внимание
направлено на знаки, которые природа щедро давала слушавшим ее с верой» (I,
559) — так говорит Блок в послесловии ко второму изданию «Стихов о
Прекрасной Даме»; в дневниковых комментариях 1918 г. к этой же книге
говорится о том, что «“влюбленность” стала меньше призвания более высокого,
но объектом того и другого было одно и то же лицо» (VII, 344). И там и тут, с
разных концов, речь идет о важности, значимости «общего» в идейном
построении книги. Как и в других случаях, у нас нет оснований не доверять
столь категорически выраженным мнениям самого поэта.
Прямое выражение это «общее» находит с наибольшей силой в стихах,
написанных после решающего перелома 1901 г., хотя и в «зоне», «орбите» этого
перелома. Получается здесь примерно то же самое, что мы уже видели в связи с
«апухтинским» в поэзии Блока: «магический кристалл» темы Прекрасной Дамы
поэтически проясняет и обобщает поиски предшествующих лет, выводит с
особой отчетливостью наружу то, что ранее выражалось в форме более
запутанной, менее явной. Однако так же, как и там, необходимо подчеркнуть,
что все предшествующее содержит (иначе оно просто было бы не стоящей
внимания бессмыслицей, ранним стихоплетством интеллигентного юноши)
искания общего смысла, обобщающего поэтического понимания того, что
происходит в объективном мире. Более того, сама тема Прекрасной Дамы,
внутренняя логика ее появления и поэтического торжества в лирике Блока
объясняется как раз наличием в предшествующем творчестве тех мотивов
«общей» тревоги, «общего» смятения, которые в свете самой этой, уже
оформившейся, темы просто получают свое наиболее явственное,
художественно резкое выражение. С этой точки зрения Блок по-своему прав,
перетолковывая предшествующее после взрыва, прав, разумеется, только в
смысле выяснения общей линии своего развития, но не там, где он
мистифицирует, придает двойной смысл простым событиям своей личной
жизни.
Речь идет здесь о стихах, в которых Блок пытается за смутными, чисто
личными предчувствиями близящихся перемен увидеть признаки грядущих
«неслыханных перемен» общего порядка, уловить надвигающиеся на целый
мир катастрофы. Знаки этих роковых, катастрофически надвигающихся
изменений в мире Блок прочитывает в природе, соответственно
трансформируется пейзаж: он перестает быть придатком к личной драме
выделившегося из лирического потока субъекта, но, напротив, становится
самостоятельной, дышащей грозными предчувствиями сущностью:
Ужасен холод вечеров,
Их ветер, бьющийся в тревоге,
Несуществующих шагов
Тревожный шорох на дороге.
Холодная черта зари —
Как память близкого недуга
И верный знак, что мы внутри
Неразмыкаемого круга.
Однако разработанность и, соответственно, выразительная сила пейзажа
(«природного начала») не приближает его к лирическому субъекту, к
лирическому «я» стихотворения, как это было у Фета. Напротив,
самостоятельная значимость пейзажа только увеличила, обострила
разобщенность «я» и «природы». Получается так, что «природа» и «я» как бы
вступают между собой в сложные отношения противоборства и взаимной
отчужденности, которые были характерны для «я» и «мы», «он» и «она» в более
ранних стихах Блока. Трагическое чувство неблагополучия, тревоги,
несоответствий не только не исчезло, но, напротив, усилилось. В более ранних
стихах, вследствие незрелости поэта, драму «я» и «ты» часто можно было
читать банально, как элементарно личные «нелады» житейского романа, чуть-
чуть форсированные. Здесь уже абсолютно ясно, что никакие чисто личные
нелады тут ни при чем: трагичен мир и то, что в нем происходит, и «я» чутко
слышит этот общий трагизм. Лирическое «я» еще мало понимает в самом