обусловливает особые качества лирического «я» в поэме, полностью слитого в
данном случае с образом рассказчика. У Белого повествование носит намеренно
«объективный» характер: возвещается некая абсолютная истина, и дело в ней, а
не в том, кто ее сообщает. Рассказчика в поэме совсем не видно, но это только
внешне. Сама сообщаемая истина подводит рассказчика самым решительным
образом. Она никак не годится для объективного повествования, потому что
поверить в эту причудливую историческую конструкцию обычному читателю
невозможно, немыслимо слиться с ней, идти органически и непринужденно по
ее ходу, невозможно отнестись к ней иначе, как к чьему-то резко субъективному,
эксцентрически-индивидуальному ходу мысли. Объективность, эпичность,
«поэмность» — оказываются мнимыми. Истерическая экспрессия авторского
тона становится важнейшим содержательным признаком. Воспринять и
художественно пережить поэму можно только сквозь эту экспрессию, только
через чьи-то чисто личные, лирические переживания по поводу описываемых
событий, но не изнутри событий и героев. Поэма оказываемся лирикой, притом
крайне субъективистской лирикой, и лишь в качестве таковой ее можно
художественно принимать или отвергать.
Здесь лежат наиболее решительные художественные отличия поэм Белого и
Блока, связанные с отличиями мировоззрения, отношения к действительности,
народу, революции. Скажем, претендующий на «религиозную онтологичность»,
«объективность» образ центрального героя поэмы Белого — Христа — в
реальном художественном восприятии может существовать только как
художественная условность, ведущая к лирическому «я», от лица которого идет
рассказ. Чем экспрессивнее расписываются муки «героя», тем более
болезненным представляются сознание и эмоциональный мир рассказчика.
Идея вещи вычитывается в рассказчике, а не в герое, которого, в сущности, нет
в рассказе. У Блока столь же художественно условен, даже подчеркнуто
условен, образ Христа в концовке поэмы, но по железной логике композиции он
ведет не к автору, а к герою — к коллективному образу двенадцати, за которым
должен возникать образ массы, народа. Можно не соглашаться с блоковским
истолкованием массы, но нельзя не видеть, что Христос связан со столь же
условным образом пса и что они оба, по Блоку, представляют разные,
противоположные и взаимосвязанные грани некоего образа-характера,
построенного тоже условно, но обязательно для верного восприятия авторского
замысла. Ведь если попробовать (и это часто делалось) читать условный
художественный образ концовки вне структуры поэмы, вне коллективного
образа-характера двенадцати, то неправильно прочтешь не только композицию
(это еще полбеды) — но и авторскую мысль, содержание поэмы. Вне движения,
соотношения, взаимодействия характеров — нет блоковской поэмы. Если же не
видеть, в свою очередь, этого соотношения между образами-характерами и
замыслом, то неправильно воспримется поэма и художественно, и
содержательно. Художественно она станет тогда цепью лирических
стихотворений (прочесть «Двенадцать» как одно стихотворение, в духе поэмы
Белого, просто невозможно). В плане содержания эта лирика окажется
субъективистской, произвольной, тогда с горем пополам в ней можно обрести и
соловьевский «синтез», как это сделал, скажем, Белый.
Именно образы-характеры в их органических связях с «общим», с историей
и современностью, понимаемой как момент движения истории, делают
произведение Блока объективным родом поэзии — поэмой. Но поэма эта
особого рода, и особенные характеры образуют ее. И тут важно то
обстоятельство, что коллективный образ-характер, который раскрывается с
особой силой в своих внутренних противоречиях в финальной главе поэмы,
будучи особым самостоятельным характером, в то же время как бы по-особому
воспроизводит внутренние противоречия характера Петрухи. В известном
смысле можно сказать так, что в подтексте финальной главы как бы все время
присутствует Петруха, его противоречия раскрываются здесь более широко,
масштабно, на огромном развороте исторического пространства. Но тогда
можно сказать и так, что в целом поэмы сам этот коллективный образ-характер
в какой-то мере является широким историческим подтекстом образа Петрухи.