Россия. «Если же мы будем говорить о приобщении человечества к культуре, то
неизвестно еще, кто кого будет приобщать с большим правом: цивилизованные
люди — варваров, или наоборот: так как цивилизованные люди изнемогли и
потеряли культурную цельность; в такие времена бессознательными
хранителями культуры оказываются более свежие варварские массы» (VI, 99). В
«Крушении гуманизма» наиболее широко и законченно выступают
общеисторические взгляды Блока; как видим, и здесь нет отрицания ни
гуманизма вообще, ни его воплощения — человеческой личности, ибо понятие
«культура» у Блока и есть наиболее широкая, многосторонняя концепция
гуманизма и личности. Отрицаются и здесь, в сущности, «старый мир» и
представляющая его культура, ставшая «цивилизацией», и соответственно —
старая личность. С другой стороны, старую культуру Блок полностью не
отрицает; напротив, он утверждает, что она доступна в подлинном своем
значении только человеку революционной эпохи, человеку массы. Так же
обстоит дело и в «Скифах»:
Мы любим все — и жар холодных числ,
И дар божественных видений,
Нам внятно все — и острый галльский смысл,
И сумрачный германский гений…
Эта историко-культурная перспектива, безусловно, соотносится Блоком с
«Двенадцатью». Понятно, что трагические герои поэмы еще не владеют столь
широкой культурой, но в принципе — полный ее объем доступен, согласно
Блоку, именно людям такого типа, но не потерявшим свою человеческую
цельность и потому далеким от подлинной «культуры» людям «старого мира».
От лица «нового мира» и выдвигается Блоком в «Скифах» наиболее широкая,
по его представлениям, общественная программа:
В последний раз — опомнись, старый мир!
На братский пир труда и мира,
В последний раз на светлый братский пир
Сзывает варварская лира!
В связи с такого рода представлениями Блок говорит в «Крушении гуманизма»
о новой цельности человеческой личности, вырастающей в эпоху
революционного перелома: «… в вихре революций духовных, политических,
социальных, имеющих космические соответствия, производится новый отбор,
формируется новый человек…» (VI, 114). Только в этом контексте понятны
блоковские высказывания о «… синтетических усилиях революции…» (VI,
112). Речь идет об исторически возникающем новом типе человека, связанном с
революционной эпохой, но никак не об искусственном «синтезе», механическом
слиянии противоречивых слагаемых вне революции, в духе Соловьева,
Мережковского или Белого. Блок решительно настаивает на том, что ясность
взгляда на современные события «… совпадает» только «… с трагическим
миросозерцанием, которое одно способно дать ключ к пониманию сложности
мира» (VI, 105).
Трагедийной предстает в «Скифах» общая динамика исторических
событий, как они могут развернуться, если старый, гибнущий строй не
откликнется на призыв к миру, исходящий со стороны нового, революционного
общества. Было бы бессмысленным пытаться отрицать наличие соловьевских
реминисценций и в трагедийном сюжете «Скифов», и в общих взглядах Блока
на эти проблемы, как они наиболее законченно изложены в «Крушении
гуманизма». Однако решающим образом все это меняется, переосмысляется и
теряет подобные специфические оттенки именно в общих связях разных граней
блоковского творчества революционных лет. «Скифы», в частности, понятны в
полной мере только в соотношении с «Двенадцатью»; образ революционной
массы в трагедийной концепции «Двенадцати» дает такую перспективу на
«Скифов», которая не то что несовместима, но прямо противоположна
«синтетическим» построениям соловьевства. С другой стороны, и блоковские
статьи этих лет немыслимы как целое вне идей о русской революции, о новом
человеке, о крушении старого мира и рождении мира нового. Такое постоянное
присутствие мысли о революции и новом человеке, человеке массы, не есть
просто какая-то «прибавка» к общему комплексу блоковских раздумий о жизни,
нет, это нечто органическое, относящееся к самой структуре, к самым
основным, определяющим особенностям мировоззрения и творчества поэта
последних лет.
Внутренняя, органическая связь «Двенадцати» и «Скифов», таким образом,