Дальнейшее развитие подобной интерпретации любовной темы приводит, как и
в стихах гротескового плана, к включению элементов социального трагизма —
противоречивости, выражающейся прежде всего в омертвении,
опустошенности, драматической жуткой «кукольности» страсти, казавшейся
огненно-вольной:
У женщин взор был тускл и туп,
И страшен был их взор:
Я знал, что судороги губ
Открыли их позор.
(«Лазурью бледной месяц плыл…», 1906, раздел
«Магическое»)
Блок стремится вклинить социальное и в бытовую конкретность описания
обстановки, — речь тут идет, очевидно, о продажной любви:
Меня сжимал, как змей, диван,
Пытливый гость — я знал,
Что комнат бархатный туман
Мне душу отравлял.
Взаимодействие обстановки и душевного мира людей оказывается вместе с тем
и взаимодействием социального и интимно-человеческого: опустошенность,
продажность, «измена» царят и там и тут. Обнаруживается взаимосвязанная
двойственность, противоречивость и того и другого; в финале объединяющим
мотивом становится «магическая» стихийность, где сплетаются природный
«хаос» с «хаосом» души:
Ты, безымянная! Волхва
Неведомая дочь!
Ты нашептала мне слова,
Свивающие ночь.
Тут находится одна из основных линий лирики Блока вообще — обаяние и
огромная сила подобных поэтических обобщений у зрелого Блока состоит как
раз в том, что трагические «стихии» души органически соотносятся с
судорожностью определенных общественных отношений; трагичны переходы
одного в другое, — далее, трагично само обобщение всего этого, универсальное
прочитывание всего сквозь природный «хаос», связывающее Блока с
некоторыми линиями русской классической лирики, в особенности с Тютчевым.
Важно понять, что подобная высокая зрелость трагической лирики Блока
рождается в органических соотношениях поэта с действительностью
революционной эпохи, с поисками социальных истолкований в границах
разных направлений творчества.
Только что цитировавшееся стихотворение относится к самому началу
1906 г., а уже к концу этого года — правда, отнюдь не в качестве
преобладающей и основной линии творчества — у Блока возможны такие
стихи:
Твоя гроза меня умчала
И опрокинула меня.
И надо мною тихо встала
Синь умирающего дня.
Метафорический образ грозы тут может и должен прочитываться не только как
проявление высокого, всеохватывающего индивидуального чувства; его
трагическая сила в том, что индивидуальное самозабвенное чувство должно
восприниматься и как одно из преломлений общего вихря, налетевшего на
жизнь. Хотя ничего об этом не сказано и не должно говориться — такова тут
художественная многогранность, емкость образа и его внутренняя слитность,
нерасторжимость, — гроза может и должна восприниматься как «гроза» в
общественных отношениях. Такой слитности разных и раздельных смыслов
достигал до Блока явно предшествующий ему в этом плане Тютчев.
Примечательно, что здесь есть и нечто новое, чисто блоковское: отчетливо
выделяющийся из общего сплава смыслов образ-характер — это далеко не
безразлично для совокупного содержания вещи. Гроза в стихотворении не
сминает, не раздавливает персонаж-характер, хотя она трагедийна до конца, но
дает ему «катарсис», высокий трагический поворот к новому этапу жизни:
Я на земле грозою смятый
И опрокинутый лежу
И слышу дальние раскаты,
И вижу радуги межу
В таком очистительном повороте личной жизни обнаруживается, опять-таки в
органическом трагедийном сплаве личного и общего, нахождение высокого
общего смысла по-новому настраивающегося существования, утверждение
жизни в финале:
Взойду по ней, по семицветной
И незапятнанной стезе —
С улыбкой тихой и приветной
Смотреть в глаза твоей грозе.
Это уже Блок — великий русский поэт, отдельными взрывами, вулканическими
островками прорывающийся сквозь общую «смутную» стилистику и во многом
запутанное содержание «Нечаянной Радости».
Но показательно, что ни в первое, ни во второе издание «Нечаянной
Радости» это гениальное стихотворение не умещается; только на фоне
последующих достижений поэта становится возможным помещение его во
втором томе, рядом со столь же значительной вещью — стихотворением